Эту историю Доктор рассказал мне однажды за обедом: «Когда-то я работал в газете «Россия», которая сидела в Белом Доме, главный там был Саша Дроздов, японист (его потом выслали из Страны Восходящего Солнца, - ИС), а зам - Андрей Дятлов.

Я там вел рубрику «Политлубок Андрея Бильжо». Именно из окон этой редакции в 91-м, в путч, разбрасывали листовки с моими рисунками, - некоторые сейчас хранятся в музее истории Москвы. Вот говорят, что тогда мы все были под колпаком, кругом заговоры и агенты, что кто-то дергал кого-то за ниточки, - а у меня про это есть такая история. Ко мне недавно подошел на презентации моей новой книги человек, красавец, - высокий, длинноволосый, с огромными бицепсами. И говорит: «Андрей, я ваш поклонник, я все про вас знаю! Я вас курировал». Вы, говорю, куратор, значит, выставки устраиваете, арт-проектами занимаетесь, да? «Ну, можно сказать, что и арт-проектами - я от КГБ был ваш куратор. Да вы не бойтесь, я уж давно ушел в отставку». Я подписывал книги, думал, вот сейчас освобожусь и расспрошу его подробней. Потом кинулся его искать, а он испарился. Что, в общем, не удивительно.

Это всё было потрясающе, но теперь это неважно.

И вот был период, когда уже разрушили стену между Восточным и Западным Берлином, и война в Югославии уже началась, но августовский путч еще не произошел - в редакции меня спрашивают: «А не хочешь ты поехать с выставкой в Берлин?» Был там в редакции Сережа Козырев, замглавного, и он со своим другом Сашей Бродовскими придумали меня туда отправить. (Саша как раз искал художников для выставки в Берлине. )

Я, конечно, согласился. Неохота было ехать одному, и я для компании взял с собой своего друга Андрея Басанца, тоже художника, в то время уже известного.

Оформили мы документы. Погрузились в поезд со своим скарбом… В купе картины не влезали, мы поставили их в тамбуре. Едем. Вот Брест, граница. Проверка. Картины? Художественную ценность представляют? Я пожал плечами. Пограничник холодно на меня посмотрел и велел тащить полотна на вокзал, там есть люди, они решат, выпускать ли из страны культурное достояние. Если это говно, то дадут разрешение на вывоз. Картины здоровенные, на выставку же. Тяжелые. Мы еле доперли их. Расставили, где нам сказали, - у какой-то запертой двери. Стоим, ждем эксперта, а он все не идет. Вокруг нашей этакой импровизированной выставки собралась вполне себе толпа. Дворники, носильщики, милиционеры, даже буфетчица подтянулась. Посмотрели, стали обмениваться впечатлениями. Я, честно сказать, ожидал похвал, ну пусть даже сдержанных. Услышал же другое:

- Мой ребенок лучше может!

- Да вы просто позорите нашу страну.

- Надо Шишкина и Айвазовского им там показывать, а не эту мазню!

И дальше в таком духе.

Больно было слышать такое. Я прям аж вспотел. Ох, уж эта дискуссия, ***…

Стоим мы так, а время идет. Эксперта нет, а уж объявляют посадку - колеса поменяли, ждать больше нечего.

И тут наконец появилась тетка-искусствовед, с халой на голове:

- Ну, чего вы тут расставили свою мазню? Разрешение вам на выезд? Да везите, конечно! Это никому не нужно тут. Иди сюда, где твоя бумага? На!

Поставила она печать, мы пытаемся схватить свои полотна, а их 15 штук, меньше метра нету ни одной. Хорошо носильщик задержался, рассматривая наши произведения.

- Отвези пожалуйста, а? Денег дадим!

- Вот еще! Неохота мне такое возить.

Я, однако, заплатил ему столько, что он сделал над собой усилие и таки довез картины на тележке до вагона. Еле успели: последний шедевр загружали в тамбур уже на ходу. К счастью, эти бедные люди так никогда не узнали, сколько валюты мы получили в Берлине за эту, по их мнению, мазню.

В Берлине нас встретил Бродовский. Который к тому времени засветился, когда его художники расписали Берлинскую стену, о чем был сюжет даже в программе «Время». Он и с Димой Врубелем работал, который живописал на этой стене поцелуй Брежнева с Хонекером, и Дима этим прославился. К Бродовскому стали на этой волне приезжать разные художники, вот как мы с Басанцом. Наш свежеиспеченный арт-дилер готовил нашу выставку в самом Palast am Fuerstengraben, для этого и поехал. А так как картины было вывозить сложно, и дорого, и затруднительно оформлять, я взял с собой картин немного, а основную их часть должен был написать там.

Бродовский отвез нас к себе домой, это Восточный Берлин (а сам он жил с семьей в другой квартире, которую ему на радостях от воссоединения дали в Западном Берлине), в двушку. В одной комнате мы жили, в другой работали. Окна выходили во двор-колодец, ну чисто Питер! Мы там, выпивая в ночи, орали в этот колодец советские песни, в основном, понятно, на фронтовую тему. 22 июня мы не могли не отметить годовщину начала войны. Накрыли стол, центром его была двухлитровая бутылка испанского вина, самого дешевого, какое было. Этот пузырь хозяин магазинчика с верхней полки нам доставал, специально в подсобку за стремянкой сходил. Ну и еще добавили из своей заначки. В итоге изрядно напились. Конечно, открыли окно во двор-колодец и принялись в ночи орать военные песни. После этого нас зауважали соседи: если раньше с нами в подъезде бабушки не здоровались и смотрели на нас как-то подозрительно, то после 22 июня стали нам улыбаться и здоровались как с родными.

Хозяин, Саша, навещал нас со своим маленьким сыном Петей, - тому надо играть гаммы, пианино не стали перевозить на новую квартиру. Всем было удобно - мальчику музыкой надо заниматься, а папе его все равно ж надо о художниках заботиться как-то. Пока Петя бил по клавишам, Саша стоял на кухне у окна и задумчиво смотрел вдаль. В такие трогательные моменты на языке его таял очередной тончайший кусочек сала, в морозилке там хранился заветный кусочек. Я это так понимал, что немецкая жена не позволяла ему употреблять опасный для жизни холестерин, и он отвязывался на стороне. В глазах Саши была не то что грусть, - нет, все-таки грусть, но - светлая. Конечно, у меня в голове при этом звучал не Петин Бах, а - «Боль моя, ты покинь меня». Эта тема воплощалась не только в сале, - в машине Саша слушал Майю Кристалинскую, Арно Бабаджаняня, Муслима Магомаева. Мы, бывало, едем по Берлину и слушаем эти кассеты… Саша окружал себя русской музыкой, русскими художниками, ел русское сало. Он внутренне жил в том мире, который близок был ему с детства.

(Бильжо рассказывает эту трогательную историю a la Штирлиц, однако Бродовский утверждает, что в те годы он, увлеченный эзотерикой, избегал мяса и тем более сала. И максимум раза три в году оттягивался на баранине, - И. С. )

Мы с Басанцом после иногда доставали это сало (остающееся на совести Бильжо, - ИС), такое розовое, нежное, с прожилками, разворачивали тряпицу, в которую оно было заботливо завернуто - и тайком отъедали от него по чуть. Это была важная тема: годы голодные, у нас не было денег, а мы еще должны ж были привезти подарки на родину, так что изо всех сил экономили. Значит, у арт-дилера Бродовского мы воровали сало, а у турок на берлинских рынках - овощи. Опыт у меня был, я же психиатр, умел ввести себя в какой-то кураж. Но воровал по мелочи. И только необходимое, лишнего не брал. Головку чеснока. Луковицу. Одну морковку. Я это дома поджаривал и добавлял в гречку, которую варил, привезли мешочек из Москвы, достали там по блату.

После я еще воровал в Венеции. Но только - кофейные чашки, они у меня дома стоят на полке, я про это целую главу написал в своей книге про Венецию. Там была целая процедура выработана, что ты! Очень четкая технология! Сперва я спрашивал: «Можно купить у вас вот эту чашку?» Да, пожалуйста, заплатите пять евро. Я платил. А если говорили, что чашки не продают - ну и не продавайте, ваша проблема. В таких случаях приходилось чашку забирать вместе с блюдцем. Так проявлялась моя маленькая, но сильная страсть дизайнера. Я воровал только те чашки, которые мне нравились, - вот еще что я могу сказать в свое оправдание. Тут я вообще в теме. У меня в ресторане «Петрович» было украдено очень много посуды, и я оставил за собой некоторое право играть в ту же игру и на другой стороне. Я решил не считать это воровством. Кстати, бывало, придешь к кому в гости, и мне прям на пороге сообщают: «Андрей, мы перед вами виноваты, мы украли ваши чашки. (Или тарелки. )» Мне просто заранее это говорили. Да ну, Господи, я к этому отношусь спокойно. Я не считаю, что человек чашку в ресторане украл! Он ее просто взял. Я знаю кое-что о том, как устроен ресторанный бизнес. Я знаю, как уходит посуда, как она бьется, как она списывается. Это же не единственная в своем роде вещь, а большой тираж. Если б я чашку уронил, с меня б не взяли денег, это дурной тон - брать с гостя деньги за битую посуду.

А прожил я у Бродовского почти два месяца. Я рисовал в то время много… И Басанец тоже. Было непросто. Гречка подходила к концу, арт-дилерское секретное патриотическое сало таяло как-то слишком быстро, воровать я уже устал и начал бояться… (Сегодняшний Бродовский, у которого на его ферме до недавнего времени содержалось 400 свиней, уверяет, что сев за стол со своей немецкой женой, может за присест уговорить средний шмат в полтора фунта при наличии шнапса и не верит, что два художника могли в течение двух месяцев «выживать» на кусочке настолько скромном, что он умещался в морозилку тогдашнего небогатого холодильника. - И. С. )

Да и одним салом сыт не будешь. Нам так хотелось сидеть в пивных, в кафе, обедать в ресторанах - а не кашу жрать на кухне! И вот так, невесело бродя по городу (попробуйте приехать за границу без денег, посмотрю я на вас), мы обнаружили место, где художники торговали своей продукцией. Это у Berliner Dom, на Liebknechtstrasse, которая дальше переходит в Unter den Linden. Мы с Басанцом переглянулись, подошли к коллегам, прикинувшись клиентами, приценились - и на следующее утро притащили к собору два десятка картинок, цветных акварелей, подписанных так: Ivanoff. Мы решили, что не можем эти работы подписывать своими именами, там же рядом висела растяжка, рекламирующая выставку «известных русских художников», то есть Басанца и меня. Картинки наши были размером с открытку, я рисовал, Басанец раскрашивал. К удивлению всего Берлинского арт-рынка, за один час были раскуплены все 20 картинок ,что мы принесли, каждая по 20 марок (евро тогда еще не было). Вокруг нас собиралась толпа народу, художники вокруг не понимали, как же так, ведь нас никто не знает, - и вдруг! Они пожалели, что пустили нас, - мы ж люди понимающие, заранее попросили у них разрешения. Мы за час заработали денег столько, сколько у нас никогда в жизни не было! Мы, наконец, сходили в бар, посидели там, выпили пива, а после в богатом универсаме купили вкусной еды, - это вам не морковку на рынке тырить!

И вот мы с Басанцом выходим из супермаркета в центре восточного Берлина и видим - у входа сидит на земле мужчина. Прилично одетый, чистый. А вокруг него бегает маленькая беленькая пушистая собачка, волнуется, поводок к руке хозяина привязан. Мне стало собачку жалко, уж больно она нервничала. И человека тоже жалко! Ему плохо, надо помочь, а я ж врач, хоть и советский. Я стал пациента за плечо теребить - ноль, никакого отклика. Наклонился ближе, чтоб посмотреть зрачки, - а от человека алкоголем разит. Я стал проводить манипуляции всякие, направленные на отрезвление - по щекам его лупил, уши натирал. Больной зашевелился. А вокруг нас собралась толпа! Люди смотрят на нас, причем злобно! Смотрю, бабка одна мне палкой грозит, кричит что-то по-немецки. Я на плохом английском объясняю: «Ай эм э доктор!» А они все равно недовольны. В свободной стране человек выпил и отдыхает, он доволен жизнью, проводит ее так, как хочет, а тут я лезу со своей помощью. В итоге они прогнали меня. Уходя, я оглянулся: мужик с красными ушами, которые я ему надрал, встал и, шатаясь, пошел куда-то. Я тоже был доволен: реанимация прошла успешно, да и собачка успокоилась; я как старый собачник не мог спокойно смотреть на ее мучения.

Начав тогда в Берлине продавать свои картины, за валюту причем, мы поняли, что такое счастье. Мы получили наконец признание! «Давай еще рисовать, и завтра снова на арт-рынок!» - воодушевились мы. Бродовский про это, кстати, вообще ничего не знал, а то б еще процент свой с нас затребовал. Мы ему про это рассказали позже, когда прошли годы. (Одна такая, подписанная как раз Ivanoff, висит у Бродовского рядом с дорогими, уж никак не 20 марок, картинами графини фон Шверин, которая ударилась в живопись в возрасте более преклонном, чем Бильжо, которому, когда он впервые взял в руку кисточку, было под 40, - а аж в 67 лет, - ИС).

Так мы три дня торговали, точнее, три утра, счастливо распродавая свои смешные бессмысленные картинки, на них были коровы, поросята, какие-то даже карикатуры. На четвертый день к нам подошел немец в какой-то форме, поди их там разбери, и начал скучно спрашивать нас про лицензии и оплату некой аренды, что-то в этом роде. Оказалось, что наши русские товарищи, дорогие соотечественники, братья-художники, настучали на нас, сдали немцам, сказали: «Уберите этих двоих, сограждане портят нам бизнес!» Чтоб вашего духу здесь не было, иначе у вас будут такие проблемы, какие вам и присниться не могут даже, сказал нам служивый немец в форме. А рядом стояла разбитная русская девушка, она дико радовалась, что нас выгоняют.

Это был крах наших надежд, на тот момент. Но у нас уже появилось чувство, что Берлин - это город больших возможностей! И после в разных точках города, где не торговал ни один художник, мы уж их избегали, от коллег всяких гадостей можно ожидать, - просто выкладывали картинки на асфальт, а сами сидели рядом на лавочке. У Рейхстага, к примеру. Одни идут и даже не смотрят, им плевать, а кто-то возьмет да остановится. Почем? 20 марок за картинку. «Не вопрос!» Нам хватало на пиво, на рестораны, мы купили кожаные куртки женам. Чего еще желать?

Что касается Саши Бродовского, то он абсолютно честный и чистый арт-дилер. Все по договору: мы у него жили бесплатно, были обеспечены красками и холстами. По стандартному договору, он забирал 60 процентов от проданных картин, как всякий галерист, а нам доставалось 40. Он нам потом прислал деньги. Какие-то наши картины он сам купил, кстати. Со скидкой, разумеется. (По версии Бродовского, ни одна из картин художника Бильжо и тем более Басанца не была тогда продана, но по договоренности он купил одно полотно у Андрея Георгиевича, а все остальные автор забрал с собой, а его коллега великодушно оставил свои работы арт-дилеру бесплатно, а через 20 лет после этого снедаемый угрызениями совести признал, что его живопись - полная халтура. После чего Бродовский отдал их молодым художникам для повторного использования холста, - ИС).

Там же и тогда же мы познакомились с одним русским, который приехал к брату в Берлин. Это был голубоглазый блондин, который записался евреем, сразу получил ВНЖ, социальную квартиру, пособие и талон на кожаный диван б/у самовывозом, с креслами даже. Этот русский нам рассказывал, что теперь немцы пытаются восстановить еврейскую диаспору в том же объеме, какой был до войны, у них же чувство вины. И потому им быстро нужно набрать евреев. Я, говорит, пошел и записался, причем у него ничего не спрашивали - ни метрики, ни фамилии мамы, ни обрезания, - ни-че-го! Туда приходили даже русские солдаты, которые служили в Берлине, представляясь евреями - и их брали! «А ты, Андрей, чего сидишь? Сходи и запишись!» Но у меня была пафосная дурацкая голова. Я думал: «Я буду предатель и последний подонок, если сделаю так - приехал с выставкой и вдруг пошел к немцам сдаваться!» Мы же фильмы смотрели, да что там фильмы, мой папа воевал, Сталинградская битва, все в голове же сидит на уровне подсознания! И я вдруг приду и скажу: «Оставьте меня тут, заберите, я еврей». Я понял, что не мог так сделать! Это было трудно ему объяснить…

Мы приехали к этому товарищу в квартиру, отвезли туда диван с креслами, кожа, тащить больше некому, - а это был такой антиквариат! Вот, говорит новосел, это люди отдают, потому что им не нужно, они бы это выкинули на помойку, но им просто не хочется это тащить самим по лестнице, и они просят - приезжайте и заберите. Оставайся, - убеждал он меня, - пойми, у тебя не будет проблем даже с обстановкой!

Квартирами и мебелью я в Берлине не разжился, мой улов был скромней. В подвале дома, где мы жили, были сложены старые вещи жильцов, это была как такая культурная помойка, и я там набрал разной рухляди. До сих пор у меня живет фаянсовое прямоугольное, со срезанными углами, блюдо, тяжелое такое, основательное, а на нем клеймо со львом в короне и надпись -- Bayern. Люблю я это блюдо, оно напоминает мне о молодости и упущенных возможностях - о которых я, впрочем, не жалею…

Я думал тогда про богатые подарки, которые делала Германия переселенцам. Как же так? Я в то время жил в Теплом Стане, не первом этаже, окна комнатки, где мой сын жил с бабушкой, выходили к заднику овощного магазина, где прохожие имели обыкновение ссать, а окна кухни и спальни - на подъезд, где постоянно хлопали дверью и ругались. Как-то на моих глазах один человек ударил другого бутылкой из-под шампанского по голове, так тот отряхнул с прически осколки и спросил товарища: «Ты ***? Ну, нету у меня пяти рублей». У меня под окном у МКАДа ссут и дерутся, и свету белого не видно - а тут вдруг дают квартиру в центре, да еще с кожаной мебелью! Но мне все-таки казалось, что это западло, вот так идти сдаваться, я должен жить в своей стране. Как называется психзаболевание, когда человек не хочет никуда ехать и остается там, где плохо? Оно пока не описано. Когда мы тащили этот диван наверх, я понял, что чувство какой-то зависти у меня таки было. Но я четко понимал, что сам так не могу. Я завидовал тому, что человек легко это сделал, он сумел, а меня что-то мучило внутри, и я не мог. Это хороший парень, и он все сделал правильно. Он стал там прекрасно жить, а мы уехали в Россию, на путч, как выяснилось.

И вот этот новый еврей не жалеет ни о чем - но и я ни о чем не жалею!

Все в итоге довольны…»

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на polit.ru