Посмертная судьба Пушкина без Достоевского не то что могла — должна была оказаться принципиально иной. Вполне возможно, что никаким «нашим всем» Александр Сергеевич без Фёдора Михайловича так бы и не стал.

«Это была молния, прорезавшая небо. О силе впечатления, произведённого на слушателей, можно судить по тому, что зал буквально был свидетельницей истерических припадков. Женщины плакали, а один молодой человек потрясённо упал без чувств — несколько минут продолжался этот его нервный припадок».Такими и подобными корреспонденциями украсились первые полосы российской прессы 145 лет назад, 21 июня 1880 года. Все они повествовали о том, что произошло накануне. 20 июня в зале Благородного собрания в Москве Фёдор Достоевский прочёл свою «Речь о Пушкине», приуроченную к открытию памятника поэту.Законы прессы таковы, что всякая сенсация, какой бы она ни была яркой, спустя день, много — два, сменяется очередной. А предыдущая сенсация сначала бледнеет, потом уходит под радар, а затем просто растворяется в информационном потоке. Становится ничем.Но только не в этом случае. Пресса неистовствует и спустя десять дней после речи Достоевского — петербургское издание «Страна» 1 июля 1880 года бог весть по какому разу пересказывает уже достаточно давние события: «Речь его произвела и на публику, и на членов Общества любителей российской словесности какое-то поражающее впечатление. Что делалось в зале — описать трудно; и крики, и стук стульями, и слёзы, и даже истерики...» Да что там дни — спустя несколько месяцев, уже в сентябре, издание «Историческая библиотека» смакует подробности того выступления: «Публика пришла в какое-то восторженное, опьянелое состояние: хлопали в ладоши, стучали и топали, махали шляпами».Тут весьма уместно будет вспомнить случай, зафиксированный другим нашим классиком, Сергеем Довлатовым, в его записных книжках «Соло на IBM». Там на очередной вечеринке эмигранты рассуждают о том, что их дети становятся американцами и выпадают из русской культуры: «Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?» На что художник Вагрич Бахчанян невозмутимо отвечает: «Пушкин жил — и ничего...»Спору нет — сказано хлёстко, остроумно, смешно. Правда, надо всё-таки внести серьёзную поправку. Жить-то Пушкин без Достоевского жил. Но вот его посмертная судьба без Достоевского не то что могла — должна была оказаться принципиально иной. Вполне возможно, что никаким «нашим всем» Александр Сергеевич без Фёдора Михайловича так бы и не стал.Кстати, многие почему-то думают, что знаменитое «Пушкин — наше всё» принадлежит именно Достоевскому. Дескать, он так назвал поэта в той самой своей речи. Причём среди этих «многих» присутствуют люди вполне образованные, сами потом ставшие если не классиками, то близко к тому. Одним из первых был поэт, публицист и литературный критик Георгий Иванов, друг Николая Гумилёва и Александра Блока: «Достоевский сказал: "Пушкин — наше всё". И нельзя было точнее и вернее определить взаимоотношения Пушкина и России...»Извините, Георгий Владимирович, но тут вы промахнулись. Впрочем, это весьма характерный промах. Да, знаменитый афоризм, который сейчас стал уже мемом, действительно приписан автору «Братьев Карамазовых» задним числом. Но это ещё ярче показывает, чем для России и для посмертной судьбы Пушкина была речь Достоевского.Впервые слова «Пушкин — наше всё» появились в печати в 1859 году в статье поэта и литературного критика Аполлона Григорьева. И слова эти понимания среди современников, мягко говоря, не нашли. Какой ещё Пушкин, когда на дворе совсем иное время, требующее других героев и других авторов? Примерно так и размазал Аполлона Григорьева другой критик, Дмитрий Писарев. Он был, как сейчас бы сказали, реальным лидером общественного мнения, своего рода трендсеттером тех времён. Ему буквально смотрели в рот и ловили каждое его слово. А он, задавшись вопросом: «Надо ли сейчас читать Пушкина», отвечал на него отрицательно. Нет — не стоит. Пушкина вместе с Державиным и Ломоносовым надо признать пройденным этапом и сдать в архив, поскольку никакой «реальной пользы» он не приносит. Максимум, на что он годится — фигурировать в школьных хрестоматиях, чтобы детишки тренировали память, заучивая его пейзажные или исторические зарисовки.Так оно и было. Более того — в школьных хрестоматиях XIX столетия Пушкин уступал другим авторам. Лидировал там Иван Крылов с баснями «Лебедь, рак и щука», «Осёл и Соловей» и «Квартет» — они попали в 95 хрестоматий. На втором месте купец и поэт Алексей Кольцов со стихами «Песня пахаря» и «Что ты спишь, мужичок?» — 88 хрестоматий. Пушкин же со своими «Бесами» и «Песнью о Вещем Олеге» лишь на третьем месте — 84 хрестоматии. И если отдать первое место Ивану Крылову — ещё куда ни шло, всё-таки маленький Саша Пушкин реально рос на его баснях, то уступить Кольцову — это ни в какие ворота не лезет. Просто потому, что Кольцов был довольно-таки бледным подражателем самого Пушкина.Однако всех это, как ни странно, вполне устраивало. Ну, Пушкин, ну да — был такой. Один из многих. Собственно, Иван Тургенев, тоже присутствовавший на открытии памятника Пушкину летом 1880 года и произнёсший свою речь 19 июня, так и говорил: «А между тем и Пушкин не избег общей участи художников-поэтов. Он испытал охлаждение к себе современников; последующие поколенья еще более удалились от него... Поколения, для которых самое имя Пушкина было не что иное, как только имя, в числе других обреченных забвению имён. Не станем, однако, слишком винить эти поколения: мы старались вкратце изобразить, почему это забвение было неизбежно».Напомним — это 7 июня 1880 года. Что мы видим? Да вот это самое: «Забвение Пушкина неизбежно». А потом наступает 8 июня, и Достоевский читает свою речь. И всё становится ровным счётом наоборот. Как? Почему? Чем Достоевский так сумел пронять публику, что всё резко поменялось в течение каких-то полутора часов, пока он зачитывал свою речь?Ближе прочих к разгадке подошёл Владимир Набоков: «Читая речь сегодня, трудно понять причину её оглушительного успеха. Но если вспомнить, что в это время вся Европа противостояла росту русского самосознания и могущества, мы лучше поймём, какую бурю чувств вызвала эта речь в душах слушателей...»Так и есть. Совсем недавно закончилась Русско-турецкая война 1877-1878 гг., в ходе которой почти сбылась вековая мечта, о которой вздыхал тот же Пушкин. Помните в его «Вещем Олеге»: «Победой прославлено имя твое; Твой щит на вратах Цареграда»? Ну так вот — это почти состоялось. Русские войска стояли в Сан-Стефано, в 16 верстах от Цареграда, то есть Константинополя, который турки переименовали в Стамбул. И были готовы к последнему броску...Но победу у России украли. На Петербург тогда ополчилась вся Европа — виданное ли дело, чтобы эти «русские варвары» вырвались вперёд? Россия была вынуждена уступить — по политическим соображениям. Общество было обескуражено, восприняло это как поражение, пошатнулось, интуитивно искало точку опоры и никак не находило. Нашёл её Достоевский. И нашёл в Пушкине: «Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского 696 человека... Если бы жил он дольше, может быть, явил бы образы души русской, понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь смотрят... Жил бы Пушкин долее, между нами было бы менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».Достоевский нашёл точку опоры — читай Пушкина, живи Пушкиным, люби Пушкина, обдумывай его слова, продолжай его дело. Тогда ты станешь по-настоящему русским. И тогда есть надежда, что всё у нас получится.

Подробнее читайте на aif.ru