«Отношения Друниной и Каплера — это история Ромео и Джульетты, уже немолодых, но абсолютно прекрасных». Такую формулу любви применил к этой паре кинорежиссёр Эльдар Рязанов. У дочери Юлии Друниной Елены Липатниковой своя версия...

— Я только после маминой смерти многое стала понимать... Война у всех что-нибудь забирает: у кого жизнь, у кого совесть, у мамы она забрала душу. Она до конца дней тосковала по солдатской шинели, по боевым друзьям. Ей снились страшные сны про то время, но это было гораздо лучше, чем бессонница, которой она страдала после возвращения с фронта. Чтобы засыпать, она была вынуждена принимать сильнодействующие снотворные, которые доставать было крайне сложно. Про войну она почти никогда не рассказывала, была очень закрытым человеком, все её эмоции и воспоминания — в её стихах и в автобиографии. Знаю, что она сделала всё, чтобы оказаться на фронте, в самом пекле. Под Можайском её взяли к себе санитаркой обороняющие подступы к Москве пехотинцы. Там и случились для неё первый бой, первые убитые и раненые, первое окружение, первая любовь. Комбат, молоденький учитель из Минска, вывел своих солдат и маму из окружения, но сам подорвался на мине. Второй раз она попала на фронт через полтора года, в санитарный взвод. Тогда получила первое ранение осколком в шею. Лежала она после операции в мужской палате, других просто не было. Ей было больно, трудно, стыдно. Правда, раненые мужики старались при ней меньше материться и отворачивались, когда ей делали перевязку. Именно в госпитале она написала стихи о своих фронтовых впечатлениях. В числе других появились и те, которые её прославили:Я только раз видала рукопашный, Раз — наяву и сотни раз — во сне, Кто говорит, что на войне не страшно,Тот ничего не знает о войне.Выписавшись из госпиталя, мама поехала в Москву в Литературный институт, нашла там парторга Славу Владимировну Ширину, дала ей почитать свои стихи... «Слава Владимировна была человеком предельно честным. А стихи мои ей не понравились. Они и впрямь были слабыми, хотя в них и попадались отдельные удачные строки. «У тебя есть искренность, теплота». Но у кого из девушек, пишущих стихи, нет этих качеств? Раздавленная, ушла я из Дома Герцена. И через несколько дней отправилась в военкомат со слёзной просьбой опять отправить меня на фронт. Я-то знала, как нужны там сёстры и санитарки. А кому я нужна здесь? Я, бездарь, невесть что возомнившая о себе». — После этого мама снова вернулась на фронт: бои за Ригу, тяжёлая контузия, после которой её комиссовали. Шёл декабрь 1944 года, вступительные экзамены в Литературный институт уже прошли. Тогда она в шинельке и кирзовых сапогах просто начала ходить на занятия первокурсников, и никто не решился ей запретить. На груди у неё красовались орден Красной Звезды, медаль «За отвагу». Так и началась её учёба. Расскажи, как в вашей семье объясняли происшествие с Антокольским? — Мама была очень красивой, загадочной, по-девичьи худенькой, но под хрупкой внешностью таился подлинный кремень, что лишь осложняло её жизнь. Маститые поэты в институте, как говорится, липли к ней, но получали решительный и очень обидный отпор. В их числе был и её преподаватель Павел Антокольский, который вообще очень любил заигрывать со студентками и с молодыми поэтессами. Красавцем он не был, не обижался, если его ухаживания отвергали. Но с мамой получилось всё очень серьёзно и с далекоидущими последствиями. Отказ был на виду у всех — на вечеринке, посвящённой выходу в свет первой книги стихов Вероники Тушновой, которая пригласила и Друнину со Старшиновым. Они ещё не были семейной парой, но все знали, что дело к этому идёт. «Где-то между тостами Юля вышла в коридор. Вышел и Антокольский. Вскоре я услышал шум и возню в коридоре и, когда вышел туда, увидел, как Павел Григорьевич тащит упирающуюся Юлю в ванную. Я попытался помешать ему. Он рассвирепел — какой-то мальчишка смеет ему перечить! — обматюгал меня. Впрочем, я ему ответил тем же, но настоял на своём». [Н. Старшинов. «Планета «Юлия Друнина»] — В результате Антокольский объявил, что мама лишена поэтических способностей, и предложил исключить её из института. С трудом ей позволили перевестись в другой семинар, тогда он стал придираться к отцу буквально на каждом занятии. А вскоре им обоим пришлось на длительное время уйти из института. В 1946 году родилась я, и жили мы, мягко говоря, очень скромно. Родителям трудно было. Голодное время, оба студенты, никто из родных им не мог помочь. Я много болела, у отца обнаружилось тяжёлое воспаление лёгких. Всю семью тянула мама. Но трудности её не сломали. Хотя в такой ситуации не до стихов было, она в силу своего характера всё же состоялась как поэт. Могу понять отца: жена оказалась удачливее, мобильнее, энергичнее, гораздо больше могла делать для семьи. Фронтовиков поэтов и писателей, причём талантливых, было много. Мама была чуть ли не единственной женщиной среди них. Думаю, что отношения у них испортились под грузом бытовых проблем задолго до их развода, хотя отец говорил, что она героически держалась в те годы. Я была маленькой и далеко не всё понимала, но помню очень мрачную атмосферу дома, напряжение так и висело в воздухе. А в 1954 году вся ваша жизнь перевернулась... — Может быть, не сразу, но коренным образом. Мама пошла на сценарные курсы, которые вёл Алексей Яковлевич Каплер. Подозреваю, что любовь между ними вспыхнула почти сразу. Каплер ухаживал красиво, он и не умел по-другому, дарил цветы, ввёл маму в общество «киношников». Но тайный роман тянулся долго, целых шесть лет... Союз мамы с Каплером мог существовать только при одном условии: мама руководила, а Алексей Яковлевич подчинялся. Он принял эту расстановку сил, а остальное уже было проявлением и результатом их необыкновенной, фантастической любви. Мне он говорил неоднократно: «Если мама сказала на белое — чёрное, значит, так оно и есть». Они часто ездили в Коктебель, тогда ещё посёлок Планерское, в Дом творчества, — весной, в апреле-мае, и осенью, в сентябре-октябре, иногда и часть ноября прихватывали. Там они и отдыхали, и работали. Часто брали меня с собой. Мама даже отказывалась от заграничных командировок, если они приходились на время обычной поездки в Крым. При случае говорила: «Какая, к чёрту, заграница! У нас прекрасная страна. У нас есть всё: и Север, и Юг, и Запад, и Восток!» В Крыму они ходили по двадцать километров и в дождь, и в зной от Коктебеля до Старого Крыма, а ведь Каплер был сердечником, перенёс два инфаркта, вёл сидячий образ жизни, но думаю, что эти постоянные прогулки позволили ему победить болезнь, укрепить своё здоровье. Конечно, ему было физически трудно, но он не роптал.Обычно мы с Алексеем Яковлевичем шли неторопливо, а мама, привыкшая в пехоте к длинным и быстрым пешим броскам, медленно ходить не могла. Она устремлялась вперёд, потом, вспомнив о нас, возвращалась назад — словом, проходила путь почти в два раза длиннее, чем мы. Зато пока мы шли, Алексей Яковлевич рассказывал мне всякие байки, в том числе и лагерные. Однажды мы пошли в путь после дождя, земля была влажной, в больших лужах и жидкой грязи. При этом солнце сильно припекало, Алексею Яковлевичу стало нехорошо, а помощи ждать было неоткуда. Мы мочили носовой платок в грязных лужах и закрывали ему голову, ему становилось легче. Так понемногу и добрались. В мае в Крыму мама отправляла его в море, в воду, которая ещё совершенно не годилась для комфортного купания. Он с сомнением смотрел на воду, слабо возражал, но мама была непреклонна, тогда он покорно раздевался, лез в воду и плыл. Через несколько минут, посиневший от холода, но улыбающийся, Каплер выбирался на берег и говорил: «А ведь пр-р-равда тепло». Она и сама с удовольствием купалась в такой воде. Мама терпеть не могла, когда кто-нибудь звал его Люсей. Сама она звала его просто Эй, возможно, последним слогом от имени Алексей. С именами она обращалась очень своеобразно. Она и мне запретила называть себя мамой, ещё когда я была долговязым подростком. Она была очень моложава, и такое обращение ей не нравилось. Я называла её Ю. Столько написано и даже фильмов снято про отношения Каплера со Светланой Аллилуевой. А что он сам рассказывал? — Просто Светлана в него влюбилась — искала в нём опору. Никакого романа между ними и быть не могло. Девочку же одну никуда не отпускали, по пятам ходил приставленный охранник. Если бы между ними действительно случилось что-то серьёзное, «лучший друг физкультурников» просто поставил бы Каплера к стенке, а так всё кончилось тем, что Алексею Яковлевичу дали «всего» пять лет лагерей, а Светлана всерьёз поругалась со своим папой. В лагере под Воркутой режим для Алексея Яковлевича был вполне мягким: к тяжёлым работам он не привлекался, ему разрешили оборудовать фотолабораторию, и он там работал фотографом. В ссылке он познакомился и со своей будущей женой Валентиной Токарской. Она была женщиной до мозга костей. Алексей Яковлевич мне рассказывал, что в лагере им давали жидкий суп, по сути дела — воду, в которой плавали редкие островки расплавленного жира. Так вот, Валентина Георгиевна собирала эти жиринки, не ела, а намазывала их на лицо вместо крема.А вот в лагере в Инте условия заключения были гораздо жёстче. Там он заболел цингой, потерял все зубы, на место работы в шахте его доставляли под руки двое охранников, сам он ходил с трудом... В 1966 году Алексей Яковлевич стал ведущим телевизионной передачи «Кинопанорама», причём сразу же настолько популярным, что говорили, что это он её придумал, хотя она до него существовала уже четыре года. — Он не просто стал новым ведущим, он смог изменить смысл и форму этой передачи. Каплер заменил множественное «мы» и «нам кажется» на «я» и «моё мнение». А это было мнение не просто человека, находящегося внутри киномира, а создающего этот мир. Передача создавалась прямо на глазах телезрителей, он с ними беседовал на равных, по-дружески, не особенно стараясь им понравиться. Он мог неожиданно сделать паузу, помешивая сахар в стакане с чаем, и сказать: «Ах ты, забыл название, но вы посмотрите фрагмент фильма, а я пока вспомню». Когда женщины садились перед телевизором для встречи с Каплером в «Кинопанораме», они надевали лучшее платье и красились, словно он мог их видеть...Сам Алексей Яковлевич одевался очень строго. Порой это доходило до абсурда. Летом, в жару, в посёлке, он надевал рубашку, шорты, кеды и неизменный галстук. Сочетание было более чем странным. Мама постоянно боролась с ним, настаивая, чтобы он снял хотя бы галстук. Всё было напрасно. Тогда я как-то сказала ему, что к этому наряду ещё лучше подойдёт пионерский галстук. После этого в его прогулочном «прикиде» галстук отсутствовал. «О нет, любовь не измеряют стажем» — это из стихов Друниной. А чем, если это вообще возможно, измерялась любовь между ними? — Как объяснить?.. Алексей Яковлевич был очень открытым, эмоциональным, порывистым. Каждый день он дарил маме букет цветов. Однажды, когда она возвращалась из заграничной поездки, встретил её на перроне с букетом цветов на первой же станции после границы. Когда мама уезжала в Крым одна, он отправлял ей бесконечные телеграммы. Есть множество романов в письмах, а о маме и Каплере можно было бы написать роман в телеграммах. Вот пример: «Сидел дома, занимался, и вот меня выстрелило срочно бежать на телеграф, сказать, что я тебя люблю, может быть, ты не знаешь или забыла. Один тип». Или телеграмма из Америки, когда Каплер был в командировке в Голливуде: «Миссис Друниной. Моя родная, любимая, всегда знал, что ты самая красивая, очаровательная на свете. Оказывается, что это так в самом буквальном смысле. Целую. Твой мистер Каплер». Он писал ей удивительные письма: «Прошло ещё 6 лет, и я люблю тебя ещё сильнее, ещё вернее. Давно мы стали с тобой одним человеком (который может даже повздорить с самим собой по глупости, но разделиться, стать снова двумя не может). Ты обрати внимание, как я обнаглел, — раньше писал только о своих чувствах, а теперь расписываюсь за обоих и не боюсь, что ты опровергнешь. Спасибо тебе за всё, жизнь моя». Мама была более замкнутой. Её любовь, наверное, не проявлялась столь заметно, но сила её была ничуть не меньше. В чём-то она признавалась в своих стихах:Ты — рядом, и всё прекрасно:И дождь, и холодный ветер.Спасибо тебе, мой ясный,За то, что ты есть на свете. «Я знаю, что Алексей Яковлевич Каплер относился к Юле очень трогательно — заменял ей и мамку, и няньку, и отца. Все заботы по быту брал на себя. Он уладил её отношения с П. Антокольским и К. Симоновым. Он помогал ей выйти к широкому читателю. При выходе её книг он даже объезжал книжные магазины, договаривался о том, чтобы они делали побольше заказы на них, обязуясь, в случае если они будут залёживаться, немедленно выкупить. Так, во всяком случае, мне сказали в магазине «Поэзия». [Н. Старшинов. «Планета «Юлия Друнина»]— Мама по своему характеру была одиночкой, не терпела больших компаний, весёлых застолий, а Алексей Яковлевич был человеком очень общительным, широким, со множеством друзей и знакомых. Но и в этом он принял сторону мамы — она вытеснила друзей из его сердца, они просто перестали ходить в наш дом. И Алексей Яковлевич взял на себя все бытовые проблемы, которые неизбежно возникают в семейной жизни. Он полностью избавил от них маму. Она не знала, где платить за квартиру, как починить машину или вызвать мастера, если в доме что-то ломается. В нашем доме не было культа еды, и Алексей Яковлевич безропотно оставался без своего любимого вкусного и сладкого. Если приходили гости, то он заказывал блюда в Елисеевском гастрономе или ресторанах, всё привозили уже приготовленным и нарезанным, оставалось только накрыть на стол. А потом Каплер неожиданно заболел...— Да, рак. И он сгорел буквально за несколько месяцев. Мама неотлучно находилась возле него в больнице. Алексей Яковлевич не боялся смерти, его пугали только две вещи: успеет ли дописать свой сборник киноповестей и как будет жить без него его любимая Юленька?.. Мне кажется, он каким-то необыкновенным прозрением видел все сложности её жизни без него. Так и получилось. У мамы были потом мужчины, но увлечения носили мимолётный, как ей думалось, спасительный характер, — никто не мог выдержать сравнения с Каплером. Потом наступил и творческий кризис. А ещё через несколько лет страна развалилась. Оказалось, что это и её тупик... Я помню, как после смерти Алексея Яковлевича мы шли с мамой по знакомой дороге в Крыму, она была в депрессии, мы сели отдохнуть на холмик, и она мне сказала: «Вот Брежнев. Он же добрый. Когда его не станет, что будет со страной?» Как в воду глядела, а ведь тогда ещё всё было хорошо, до конца СССР было ещё далеко. Мама же была депутатом Верховного Совета СССР. Она вообще много выступала, писала о том, как неоднозначно происходит перестройка, о крушении моральных и гражданских ценностей. Она хотела защитить армию, участников Великой Отечественной и войны в Афганистане. Когда она в первый раз пришла во Дворец съездов, к ней кинулся Горбачёв, говорил, как любит её стихи. Ей показалось, что она сможет что-то сделать, что-то изменить, что её голос услышат. Но когда ей дали слово, она вышла на трибуну и стала говорить про Афган, про развал армии, Горбачёв её перебивал: «Товарищ Друнина, сойдите с трибуны». Со своей гордостью и надеждами она не смогла этого перенести, отказалась от мандата... К этому разочарованию прибавился шок от репрессий. «Теперь, узнав жестокую правду о второй — трагической, чудовищной, апокалипсической стороне жизни тридцатых годов, я (не примите это за красивые слова) порой искренне завидую тем сверстникам, кто не вернулся с войны, погиб за высокие идеалы, которые освещали наше отрочество, нашу юность и молодость...» [Юлия Друнина]— Мы с мамой были словно однополюсные магниты, по сути — одинаковые, но отталкивающиеся один от другого. К тому же я была молода, не склонна уступать... У моего мужа (Андрей Липатников, мастер-наездник. — Прим. ред.) был более покладистый характер. Андрею она и адресовала свою прощальную записку: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию, и вскройте гараж». Она потеряла опору после смерти любимого человека, а все остальные невзгоды лишь увеличивали угол наклона: развал страны, крушение идеалов юности, отсутствие уважения к заслугам фронтовиков. В какой-то момент этот угол стал критическим. Мама уехала на дачу на своём «жигулёнке», поставила машину в гараж, приняла снотворное и включила мотор. Я стала звонить ей утром, никто не подходил, тогда мы с Андреем сорвались, поехали на дачу, но было уже поздно, она отравилась угарным газом. На письменном столе была оставлена рукопись новой книги «Судный час». Мы похоронили её рядом с Алексеем Яковлевичем в Старом Крыму.

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на chaskor.ru