фото показано с chaskor.ru

В Красной Пахре — знаменитом писательском посёлке под Москвой — в принципе, было куда зайти. Но Твардовский почему-то не уважал «больших» литераторов: слишком важные. Не уважал пить и с молодыми — прямо-таки избегал их: «Не успевают вылупиться, напечатают пару стишков и уже начинают учить других жить, писать и пр.

«Знаменитым стать сейчас легко, надо только потерять совесть»«Славное море, священный Байкал» — великое произведение искусства! А. Т. Твардовский«Стебани!» — восклицал Твардовский перед уходом из очередных гостей. Намекая то ли собственно на уход, то ли на столь потребный в данный момент посошок — «рюмочку Христову». Перетекающую, как правило, в продолжение банкета. «Убить ещё не могу. Но ударить уже могу», — эта фраза означала готовность ко всему. Как к перемене места сабантуя (а их, мест, много!) — равно и к возврату назад, в лоно расплёсканного по столу шукшинского «разврата». Откуда только что вроде бы отчаливал, напевая:Не осенний мелкий дождичек Брызжет, брызжет сквозь туман:Слёзы горькие льёт молодецНа свой бархатный кафтан. Или:Белым снегом, белым снегомЗамело все пути...Или:А в поле вярба,Под вярбой вода,Там гуляла, там ходилаДевка молода.А девки у него, особенно во времена запоев, водились, уж куда деваться: «Не бросать жену. Надо искать в ней всё хорошее и проч.», — безотчётно-исступлённо утешал он себя. Кстати, по пьянке часто всплывали пересуды про «голубых». На что Твардовский либерально отзывался, мол, *** он бы судить не стал. Хотя, разумеется, далеко не сторонник этого «тяжкого» развлечения. Вообще можно было бы составить целый отдельный словарь с мнением Твардовского о русской литературе и литераторах, высказанным подшофе. Полно, брат-молодец!Ты ведь не девица:Пей, тоска пройдёт!Пей, пей, тоска пройдёт!Авторы: Глинка, ДельвигТак, в середине 1960-х, он часто забегал «на минутку» к публицисту, другу и младшему товарищу Борису Костюковскому. По случаю участившихся в ту пору запоев. В Красной Пахре — знаменитом писательском посёлке под Москвой — в принципе, было куда зайти. Но Твардовский почему-то не уважал «больших» литераторов: слишком важные. Не уважал пить и с молодыми — прямо-таки избегал их: «Не успевают вылупиться, напечатают пару стишков и уже начинают учить других жить, писать и пр., — говорил он о молодняке. — Евтушенко иногда пишет о том, что интересует читателя, но всегда так развязно».А вот в Костюковском видел рубаху-парня, соратника-военкора к тому же. Да и дачи находились поблизости. Что упрощало «процесс». Седой, скуластый, в лице что-то бабье, глаза голубые, плечи широкие и какие-то пухлые, пальцы толстые, ногти давно не стрижены. Одет в полупальто, войлочные ботинки, мешковато висящие трикотажные брюки. В руках чеховская дубовая палочка:— Нет ли у вас стопки? — обращался он к хозяевам дома.Стопка, несомненно, отыскивалась.— Не думайте обо мне дурно, — раз двадцать повторял Твардовский, как бы извиняясь и всё время от чего-то предостерегая. Обычно запой у него длился около 10 дней. Каждый божий день (а бывало, появлялся к восходу солнца) начинался с маленькой просьбы «на донышке». И так по 2-3 заплыва — с утра до вечера, по кругу. С продолжением: завязка-развязка, рассвет-закат.Его бы прогнать...Но в том-то и дело, что очевидцы отмечали, — невзирая на страшное похмельное состояние Твардовского: — его непосредственную интересность, что ли. Каждый раз оригинальность и причудливость суждений. Не было у него этого присущего русским пьяного нытья или, наоборот, чрезмерной неуправляемой агрессии.— Человечество недаром остановилось на 40 градусах, — открывал он застолье с темы выпивки, всевозможных тостов, народных обрядов по этому поводу, пристрастий. — Янка Купала напутствовал меня: «Пей, хлопец, белую горилку, больше ничего не пей. Пиши, пока пишется, потом писаться не будет!»Затем естественным образом переключался на литературу:— В литературе происходит одичание. Софронов, Кочетов и К. «Мне довелось побывать...», «Мне довелось побывать в Турции», «Мне довелось побывать в Освенциме» — пишут, не поймут, что это не одно и то же.— Начинал в Смоленске, — не закусывая и третью, и четвёртую рюмку. — Первый мой рассказ о самогонщиках. Отец-кулак, отсидевший за взятку (не то мало дал, не то — не так дал), в эпоху продразвёрстки вернулся, подарил старшему моему брату Лермонтова. А мне — Пушкина: «Будешь Пушкиным», — благословил батя. Как будто можно быть вторым Пушкиным, г-хм. — Да, Пушкин — вот бог! — пропустив очередную стопку: — Особенно радует меня, что Пушкин стал брать деньги за стихи.Тут же наизусть читает «Сохраню ль к судьбе презренье?»— Подозреваю, — продолжает свой монолог, — что Евтушенко с Вознесенским даже не заглядывали в «Евгения Онегина». Пушкин сделал русскую культуру мировой. Барков, Вяземский, Державин, Жуковский, Байрон. А в общем, всё равно Пушкин!Далее повествует собравшимся о том, как пригрели его, — неизвестного и голодного, — «Красная новь», «30 дней», «Огонёк». Как, купаясь в шумном успехе «Муравии», немедленно приобрёл шикарную шубу, в которой фанфароном поехал в деревню, на родину. Отмечать да праздновать. Горького не жалует. Не жалует Блока: «Немного не дотянул до гениальности». Нахваливает Некрасова, Толстого, Чехова, Бунина. Ровно в тот период, между запоями (откуда драматически выходил при помощи сонм уколов), сочинял статью к новому изданию Бунина. И чрезвычайно тем гордился. Считал, что современный прозаик просто обязан любить Бунина. Правда, не столь по-рабски, подхалимски, подобно Юрию Казакову, несмотря на тщательнейший, скрупулёзный сбор бунинского материала последним: в СССР, в загранке.Возбуждаясь и закуривая, вспоминал, как выговаривал Казакову:— Я очень сочувствую вашему пристрастию. Но идите туда, где Бунина не читали! — ёрнически намекая на журнал «Знамя». Вспоминал, как Ахматова собиралась в Италию на получение премии «Этна-Таормина». Где присутствовал по случаю он сам. Считая эту премию некой «подачкой» от игорного дома: «Старуха в декольте. Водка после церемоний». — Утаивая от слушателей, что он вообще встретил тогда Ахматову впервые. Думая до этого, что «старуха» умерла. Хоть и печатал в «Новом Мире» отрывки из «Энумы».Его речи неизменно перемежались анекдотами, мизансценами из жизни сильных мира сего:«На волостном слёте комсомола какой-то секретарь шептал дважды лауреату Сталинской премии, маститому поэту Исаковскому насчёт „мало ли, женской нужды“: — Захотел шашку поточить, у нас тут вот они — сидят львицы. Сделали бы по-партийному». *«Фадеев на пиру у Сталина.— Почему не скажешь приветствия? — спрашивает вождь.— Я пьян, — отвечает Фадеев.— Сколько ты выпил?— Один — бутылку коньяку.— Сколько тебе лет?— 38.— В 38 я выпивал бутылку коньяку между делом». *Любимые темы анекдотов и побасенок: во всех смыслах неоднозначный Сталин; великий Черчилль: «Главная ошибка Хрущёва в том, что он хотел перепрыгнуть пропасть в два приёма»; тема самого Хрущёва, конечно, с его клоунскими плясками по приказу верховного. *«Сталин заботился о стаде, — похохатывал Твардовский. — У высшего командного состава, у многих офицеров на фронте была своя Неля. В её обязанности входило — в основном заводить патефон. Когда Неля становилась беременной, она уезжала в тыл со специальным предписанием о трудоустройстве, квартире и декретных». *Вспоминал своё стихотворение о том, как Сталин приходит в мавзолей к Ленину за советом. Александр Трифонович работал тогда в «Гудке» и обещал это стихотворение напечатать в нём. Но отдал его в «Известия» — типа повыше рангом. Редактор «Известий» — «костяная нога», как он его нарёк, — вызвал «рифмоплёта» на ковёр:— Вы что такое опубликовать хотите? Сталин — к Ленину в мавзолей?! Зачем? За советом?— Не кричите на меня. Я вас не боюсь, — парировал Твардовский.— А начальника политотдела фронта?— Тоже — нет.— А командующего. — Нет.— А кого же вы боитесь?— Господа нашего. Иисуса Христа. За что был вмиг уволен, оказавшись в резерве. *Вадим Кожевников, теперешний редактор «Знамени» (в 1960-х), уходил тогда в «Правду» военкором из «Красноармейской правды» — и устроил его на своё место.Луговского не признаёт: «Белыми стихами стал писать про то, что Советская власть хорошая. Неинтересно». *Про Леонова: «Играет в барина. Зачем он написал название книги „Евгения Ивановна“ по-английски? А если её будут переводить?».*О Тендрякове: «Женился на молодой и красивой. Ничего глупее для писателя придумать нельзя». *Шолохова за «Тихий Дон», в особенности за 4-ю книгу, превозносит: «...Затем Мишка стал писать чепуху. А говорить стал и того хуже. Надо бы ему после „Тихого Дона“ умереть, был бы грандиозный писатель. Но памятник ставить будем всё равно». *Рассказывал о встрече с молодым Шолоховым в «Национале», ещё до войны. О внезапной послевоенной ссоре, когда Шолохов, будучи у него в гостях на московской квартире, хвастался, что дачу ему выстроила пленная немчура. И объявил, дескать, одобряет постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Они поспорили, разругались, взъярились. И он выставил Шолохова вон за порог! Потом помирились. *Солженицын — его орден, его вечная медаль. Вслед публикации «Ивана Денисовича»: «Поверьте, это великий писатель в самом страшном значении этого слова. За границей не знают, что написал Твардовский. Но все знают, что Твардовский напечатал Солженицына. Сартр мною интересовался как издателем Солженицына! ...Почему взвыли Дымшицы и Кочетовы? Потому что после Солженицына их не будут читать».*Федина осуждает, и поделом. Тот — единственный из редколлегии, кто не подписал «Ивана Денисовича»: «Я пожалел его старость». (Не то, видимо, выгнал бы, — авт.)*Рассказывал, как пропьянствовал на фазенде банкет по случаю 55-летнего юбилея. Банкет перенесли: «Им необходим фикус [свадебный генерал]. Им [его замам по журналу] не хватает самостоятельности».*«Помню, Сурков выдал про одного 70-летнего литератора, — поджигает бессчётную сигарету Александр Трифонович: — „У него там только очко протереть осталось!“. — И, смеясь и кашляя: — Процитировал же я Суркова в связи вот с чем. Занимал как-то три рубля у Павлика Антокольского. Павлику было уже где-то под семьдесят.Говорит:— Пьянство — самая скучная страсть.— А что веселее? — спрашиваю.— Женщины.— В твоём-то возрасте?— Меня уже нет, но они — вот они ходят рядом.— Ну и легкомысленный же ты, Павлик, — попенял я ему».*Вот некоторые фразеологизмы для будущих собирателей «нетрезвостей» Твардовского:О Шестаковиче: «В поезде не уступил бы ему нижнюю полку».*О Светлове: «Милый человек. Ему, например, позволялось сказать влюблённой в него поэтессе: „Дура, почитай сначала Гоголя!“»*О водке: «Там-то и стал я к ней, к мамочке, привыкать. За собакой палка не пропадёт».*«Не люблю три слова: силуэт, майонез и романтика».*«Я не поклонник Эренбурга».*Об Ахмадулиной: «Пьёт, видимо, по распущенности. Скорбей у ней быть не должно».*«Вучетич существует специально для того, чтобы подписываться под доносами».*«Если юмор вынесен в заголовок — юмора не ищите».*«Не печатаю Вознесенского, потому что, если меня на улице спросят — о чём это. Я ответить не смогу».*«Межиров — милый человек. Хороший переводчик. Но как поэт — слишком любит стихи. А надо любить что-то в жизни».*«У последнего гениального западного писателя Томаса Манна меня поразила мысль, что сегодняшняя литература вся — из литературы, а не из жизни. Это, говорит Манн, — страшно».*«Ветер и снег — любимая погода».*«Был запой. Была страшная измена. Всё было...»*«Алексей Толстой — граф ненастоящий! Разве что по женской линии. Хотя... быть графом при социализме полезно. Выгодно быть графом. Войнович тоже из графов». *«Весной ездил хоронить мать. На кладбище — шекспировские ребята». *«Дневники Байрона интереснее (сейчас), чем его стихи».*О топоре брата: «Злой как собака!»*«О статье в „Новом мире“ пишут в Италии и во Франции. Получил поздравительные телеграммы к юбилею журнала. В телеграммах меня называют мудрым. А я вот сижу и запиваюсь с простыми людьми. О, если б они знали!»*Банкет заканчивался. Гости разбредались кто куда. Твардовский фланировал по улице дачного посёлка, приманивая, чтобы погладить-пошерстить соседского пса Сексота. Всё время повторяя, пошатываясь и чуть заикаясь:— Как мы хорошо выпили. Господи! Как хорошо...Пёс не шёл к пьяному — приучен держаться издали. — Что вы говорите? — возмущённо обращался Твардовский к Сексоту: — Ну ладно. Может, ещё и встретимся в Александровке! (Имея в виду недавно открывшуюся лечебницу для психов и алкоголиков в Александровском централе.)Провожать себя обычно не велел. Бубня под нос, словно индийскую мантру:— Хорошо, хорошо...— Странно... Странно и причудливо...Тут же затягивал любимую песню на стихи Дельвига «Не осенний мелкий дождичек»... Вдруг переходя на «Славное море Байкал», роняя скупую слезу. Постепенно превращая трагизм эмоций в неприкрытый рёв: «Старый товарищ бежать пособил...».Ему было 55 лет. Он был в зените славы. Пил давно и серьёзно. По-пушкински предвидя трагический конец «веселья».Но, предчувствуя разлуку,Неизбежный, грозный час,Сжать твою, мой ангел, рукуЯ спешу в последний раз...ПримечаниеТекст составлен по дневниковым материалам А. Вампилова.

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на chaskor.ru