фото показано с polit.ru

На днях в издательстве «Книжники» выходит книга Галины Зелениной «Иудаика два: ренессанс в лицах» (Москва: Книжники; Центр "Сэфер", 2015), посвященная «второму изданию» российской иудаики, «науки о еврействе», возродившейся на постсоветском пространстве в 1990-х годах.

Книга состоит из больших биографических интервью с учеными, просветителями, культуртрегерами. К числу последних относится Борух Горин - главный редактор издательства «Книжники» и журнала «Лехаим», глава Департамента общественных связей Федерации еврейских общин России, председатель правления Еврейского музея. С любезного разрешения автора книги и издателей мы публикуем интервью с ним.

«Синагога - это же нафталин»

Никакой другой биографии кроме еврейской у меня никогда не было. Была очень еврейская семья. Моя семья - это двуплановое явление: была мамина сторона и была папина. Мамина - это Киселисы, такие потомственные одесситы в восьмом поколении, которых до революции уже звали Мальвина, Исидор, Ася и Софья. Мы же знаем, что у Олеши были обе бабушки Мальвины. То есть это такая настоящая Одесса. До революции они были буржуи. Прадедушка владел писчебумажным магазином и целым этажом в знаменитом одесском доме, где аптека Гаевского. Мне все детство этот второй этаж показывали: «Это наше». А бабушка вспоминала, что окна выходили на Соборную площадь, на великолепный собор, который потом взорвали. И они с балкона любовались на крестный ход, было очень красиво. Так что ни в каких религиозных предрассудках она замечена не была. Разве что уверенность, что жениться надо на евреях, рудиментарно сохранилась. Она знала огромное количество одесских песен, но не «Гоп со смыком», а каких-то слезливых романсов конца XIX века, очень виртуозных, с французскими куплетами внутри. Она пыталась говорить на идише иногда, но как! У нас были соседи во дворе, о которых говаривали, что они сдавали евреев во время войны, и эти соседи говорили на идише значительно лучше нее, так как для них это был родной язык практически. Они выросли в том районе.

Одесса - это же такой районный для евреев город. Есть улица Еврейская, которая называется Еврейской потому, что там стояла и стоит главная синагога, - там жили только очень обеспеченные евреи. А в старой нецентральной Одессе типа Малой Арнаутской, где вырос я и все остальные мои предки, до революции жили евреи гетто, всякие клей кодеш1: раввины, шойхеты, хазаны и так далее. Это было очень еврейское место и недорогое. А бабушка моя жила на Садовой, с видом на Соборную площадь - это самый цимес Одессы. Это Одесса Фанкони, это «Пятеро» Жаботинского. «Пятеро» - это абсолютно их семья. Они были все чудесные, прекрасные, я их всех очень хорошо помню.

Их еврейство было не столько еврейское, сколько одесское, а отчасти даже космополитичное вообще. Все эти еврейские штуки вызывали у бабушки такое сочувственно-смешливое отношение. Она помнила разные песенки антирелигиозные, рассказывала анекдоты - еще не советские, а из босяцкого фольклора 1914-15 года. Например про «чемоданчик не мой». Это анекдот о раввине, который едет в поезде, молится и ни на кого не обращает внимания. Кто-то его спрашивает: «Это ваш чемоданчик, это ваш чемоданчик, это ваш чемоданчик?» И наконец, он говорит: «Борух Ато Адоной2, чемоданчик не мой».

А когда я стал ходить в синагогу, это ее поразило совершенно - бабушку Мальвину мою. Не то чтобы она испытывала какое-то неудовольствие по поводу религии. Но синагога - это же нафталин. Там же одни старики! Причем я уверен, что она и за 80 лет до того так считала - что синагога для стариков. Так что у меня никогда не было иллюзий по поводу того, что якобы это советская власть ассимилировала евреев, потому что у меня был пример бабушки и всего ее круга. Это были Муры, Муси, Цили и Ципы. Абсолютно ассимилированные одесские барышни, которых я помню уже 70-летними, но они все равно оставались барышнями. Хохотали над босяцкой песенкой «Маруся, штымп3 желтые ботинки…» В общем, это была абсолютно внееврейская история.

Моя бабушка вышла замуж за моего дедушку, который был ее двоюродным братом, но те были с Молдаванки. Они тоже были богатые, у них был свой дом, только на Молдаванке - это другая ментальность. Вот дед прекрасно говорил на идише, а когда я начал учить иврит, неожиданно выяснилось, что он его знает. Начал мне показывать буквы, писать - уже неловко - за последние 75 лет он что-то подзабыл. А когда у меня начался период Бабеля, я к нему полез со всякими вопросами, он мне рассказал. Он очень любил Бабеля: все прекрасно, все замечательно, но к реальности никакого отношения не имеет. «Когда ехали налетчики, - говорит, - я очень хорошо помню: они были в штиблетах с белыми носками, и ехали в открытых фаэтонах, - все мальчишки выбегали во двор. Это было все совершенно шикарно. А моя мама давала мне плюху, засовывала меня назад и говорила: “Нечего тебе смотреть на этих гановен4”». Он говорил, что «Мишка Япончик - король Молдаванки» - ничего такого не было. Это были абсолютные унтервелт и швицер5, с ними не водились.

То есть дед был уже другая Одесса, не та, что бабушка, - тут две Одессы. Но это все мамина сторона.

«Если вы еще кому-то об этом расскажете, у меня нет больше внуков»

А папина сторона - это совсем другая история. Они приехали из литовской Польши - из-под Ломжи, из местечка, ставшего потом очень известным - Едвабне. Прадед мой приехал, когда открылась синагога, которая, по странному стечению обстоятельств, сейчас одна из двух действующих синагог города. Из восьмидесяти с лишним синагог отдали именно ее, хотя это была небольшая синагога портных. Она создавалась как одна из тех синагог, которые должны были противостоять огромным, холодным хоральным синагогам. Раввином туда пригласили легендарного Зусю Фридмана, который умер в 1936-м, а вот двое его сыновей позже были расстреляны. А кантором туда пригласили моего прадеда. Я потом выяснял, как это делалось. Они ездили по разным Европам; большие синагоги искали в больших городах дорогих канторов, маленькие искали в маленьких городах не очень дорогих, но талантливых. В самой Одессе не было такого количества религиозных евреев. В большой синагоге пел кантор Пинчик, о котором рассказывали анекдоты, будто он поспорил, что на Йом-Кипур будет молиться так, что одна половина зала заплачет, а другая засмеется, и строил рожи. Это у них была такая игра. А тут был настоящий штибл6, и они хотели религиозного кантора. Фридман был ружинским хасидом и дал начало династии будущих раввинов Киева и еще кучи мест. А прадеда пригласили как такого ученого литвака.

Он приехал в Одессу совсем молодым, у них был пока только один ребенок в Польше, и бабушка с дедушкой уговорили оставить его там, пока эти устроятся на новом месте. И через год они привезли этого Янкеля в Одессу, увидели эту Одессу и сказали: «Нет, мы вам его не отдадим - пусть живет пока в Радзилове, это рядом с Едвабне. Потом Польша осталась Польшей, и они с ними не встречались, ничего о них не знали, пока в начале войны где-то в Сибири на железнодорожной станции не услышали знакомый идиш с таким литовским произношением. «Откуда?» «Из Радзилова». «Как фамилия?» «Недзвецкий». Грохнулись в обморок, и воссоединилась семья.

У него очень интересная судьба, у этого Янкеля, Якова-Мордехая Недзвецкого. Он тоже стал кантором - в Тарту. Его сын был профессором Тартуского университета, а его внук - Ави Биньямин - музыкальный директор «Гешера».

Прабабушка Сара, жена этого кантора Хаим-Йосефа, жила очень долго - 96 лет. Я ее еще застал. И пока она была жива, дома был кашрут, шабат и всякие такие дела, что впоследствии было очень интересно для меня задним числом.

Моя мама - из семьи совершенно ассимилированной - вдруг попала в такой дом, где не было мяса, а была только курица, потому что не осталось шойхетов, которые бы резали говядину. И моя мама всю жизнь вспоминала, что ее поражали две вещи. Первое, что бабушка Сара всегда ходила только в белом, и это белое было идеально чистое. А второе, что она, будучи невероятно религиозным человеком, ничего от нее - от моей мамы - не хотела, ни на чем не настаивала, не делала ей ни разу никаких замечаний. А мама понимала, что это такое: до 1976 года через эвакуации, голодомор и так далее остаться с кашрутом, шабатом и тому подобным и при этом не иметь никаких претензий на влияние на окружающих. В своем доме! Ведь было совершенно однозначно, что это у нее дома все живут.

Прабабушка умерла, когда мне было четыре года, и сам я ее почти не помню, но историй о ней, о всяких ее словах и поведенческих решениях в разных необычных ситуациях я знаю очень много - намного больше, чем про гораздо более близких своих родственников. Потому что она была такой.

Она родила девятерых детей, и хотя они все пошли другой дорогой, религиозным никто не остался, кто-то даже поженился с неевреями, но отношения с матерью были неприкосновенны. При этом - такая подробность - обрезание в семье делали всем вплоть до ее старшего правнука - моего двоюродного брата, до 1965 года. А уже когда родился мой брат в 1968-м, приехал из Кишинева моэль, и мамина семья была в ужасе. Дикость какая-то! Кто сейчас делает обрезание? Что за старик приехал? А у нас такой чудный мальчик родился, он будет плакать! И действительно, развязали ему пеленки, и он заплакал. Они: «Не-не-не!» Папа мой - слаб человек, только недавно женился на моей маме - против ее семьи не пошел и сказал: «Вырастет - сам сделает обрезание». И вот тогда - это единственный случай, когда прабабушка как-то возмутилась, - она ему сказала: «Сам-то он сделает, но твоего уже ничего в этом не будет». И когда уже действительно брат сделал обрезание - перед своей свадьбой, папа прослезился.

Таких случаев - когда она проявляла неудовольствие или кого-то поучала - было немного, но они при этом определяли жизнь. У папы в 1966 году умер отец, и они с братом год ходили в синагогу говорить кадиш. Для них - для двух жовиальных одесских мальчиков - это было абсолютное развлечение. Там сидели одни старики - и как они разговаривали, как они двигались - это все был спектакль. У них был обязательный семейный обед, и они все рассказывали и показывали в лицах, и это было очень смешно. Все смеялись, и бабушка спокойно на это реагировала. Но однажды в субботу по дороге из синагоги они в каком-то проулке увидели местного раввина, который покупал в пирожковой пирожок. И они, конечно, были совершенно счастливы. Прибежали домой и сразу же бросились рассказывать бабушке. А бабушка в эту синагогу ногу не ставила - она ходила в миньян7. Все советское - это не синагога. Там всякие гэбэшные дела, к тому же с нарушением ѓалахи - собирали цдаку8 в шабат и в Йом-Кипур. Как мой папа говорил: «Когда же ты хочешь, чтобы они собирали? К ним только на Изкор9 кто-то и приходит». И вот они рассказывают про этого раввина в пирожковой, и бабушка, такая обычно благодушная старушка, которая всегда их баловала и никогда ни за что не ругала, говорит: «Это все очень смешно и познавательно, но если вы еще кому-то об этом расскажете, у меня нет больше внуков». То есть она была такая литвачка, для которой невозможно было рассказать плохо о другом человеке, распространять информацию, когда вы не знаете всех обстоятельств. Для нее это было святое: ни о ком ничего дурного.

Благодаря прабабушке, в частности, в этой семье сохранился такой несоветский еврейский дух. Домашние седеры, папа, рассказывающий какие-то библейские истории, идиш, выражения типа вет зайн дар ров, «будет раввином», в значении «умный человек». Была абсолютная еврейская атмосфера, и я считал, что все это нормально, и никогда не чувствовал никакого диссонанса.

«Мы знаем Гену Гомельского - еврея, украинца мы не знаем»

Бог миловал меня от какого-либо антисемитизма в школе. Я случайно попал в элитарную школу, она была недалеко от обкома партии, в моем классе учились обкомовско-гэбэшные дети и дети капитанов дальнего плавания, потому что ЧМП, Черноморское морское пароходство, было таким градообразующим предприятием в Одессе. В параллельном классе были дети врачей, цеховиков - и там было много евреев. А в моем классе евреев не было вообще. Я думаю, они отбирали по фамилиям, а с моей ошиблись - не знали, что Горины бывают евреями. И в результате антисемитизма по отношению ко мне не было никакого - может быть, именно в силу того, что дети в моем классе были из очень благополучных семей.

В детстве у меня фактически не было друзей-евреев, потому что я дружил в классе. Где жил - там дружил. Они при этом приходили ко мне домой и видели всю эту еврейскую жизнь. Например, на всех дверях у нас мезузы висели, и они были не такие, как сейчас - закрытые в коробочке, а были такие алюминиевые футляры, загнутые снизу, и в дырочки был виден пергамент. Это, конечно, влекло невероятно: какой-то древний амулет. И мои друзья меня все время подбивали открыть - посмотреть, что там. Но папа говорил, что ни в коем случае нельзя открывать - это дурной знак. И я поэтому не открывал, но это была тема. Люди приходили и говорили: «Вот, это еврейское».

Когда я приехал в Москву и был вожатым в еврейском лагере в 1990 году, то видел, как дети 11-12 лет натурально вздрагивали, когда слышали слово «еврей». Я был просто в шоке, я такого не знал. Какие-то элементы чуждости, конечно, были. Например, в пионерском лагере всех спрашивали национальность, и после того, как два человека сказали «русский» и «украинец», мне было как-то неловко сказать другое. И я это так хорошо помню, потому что меня потом долго заливал жгучий стыд. Потом, у меня отчество неправильное - «Ионьевич». Ладно бы еще «Ионович», как у Чехова, а тут совсем что-то невозможное. И мне трудно было его произносить в некоторых ситуациях. На кружке в Доме ученых меня записали «Иоаннович» - я очень радовался. Но в остальном я об этом даже не думал. Ни «как хорошо, что мы евреи» не думал, ни «как плохо, что мы евреи». Это было естественно.

Одесса же многонациональный город, там греки, армяне, поляки. У нас в классе была девочка-полька. И вот мы читали «Тараса Бульбу», кусок про «жидов и ляхов». И когда дошли до «жидов», я поймал на себе сочувственные взгляды и один такой ухмыляющийся взгляд - этой польки; а следующим абзацем били «ляхов».

Задним числом оказывается, что у половины моих одноклассников были еврейские корни, о которых тогда невозможно было догадаться. Совершенно рязанская девушка, любовь моего детства, присылает мне письмо с адреса на каком-то еврейском домене. «Представляешь, - говорит, - с моей рязанской мордой я случайно выяснила, что у меня мама - еврейка. Мой сын ходит в еврейский садик, ездит в еврейский лагерь». Или лучший друг детства оказался евреем - у него бабушка во время войны в гетто закопала документы. Причем они мне все детство на это намекали, а я не замечал.

А брат мой ходил в школу возле дома, и там все массово были евреи: и преподаватели, и ученики. Когда они получали паспорта в 10 классе, один мальчик Гена Гомельский исхитрился записаться украинцем, и остальные ребята в их компании устроили ему бойкот. И когда он спросил, в чем дело, сказали: «Мы знаем Гену Гомельского - еврея. Украинца мы не знаем. Ты, может, хороший парень, но мы тебя не знаем».

Это все истории, которые у нас дома подпадали под категорию «рыгза». Рыгза - это было такое домашнее словечко, из идиша, конечно. В иврите это леѓаргиз - злить, раздражать. Рыгза - подлянка, интрига. Рыгзотник - тот, кто любит ссорить людей, любит пересказывать что-то неприятное.

Вообще идиш и всякая идишская фольклорность были очень важной частью детства. Масса идишских словечек: азес-поним (от азут поним) - это «наглый мальчишка», с оттенком восхищения; «упрямец» - ан акшн, от ивритского акшан. И много еще всяких прибауток было на идише. Идиш был в этой папиной семье главным языком, то есть папа с матерью своей разговаривал на идише, причем не в качестве секретного языка, а вполне натурально. Но я стал понимать идиш именно потому, что не понимал. Мне было очень интересно, о чем они говорят, и я начал вслушиваться. В результате стал все понимать и наслаждался некоторое время тем, что они говорят и думают, что я не понимаю. Они массу вещей говорили, которые никогда бы при мне не сказали.

«Не в бороде и не в пейсах еврейство»

В нынешней Одессе от всего этого очень мало осталось. Людей таких очень мало осталось. И этот распад, это вымывание произошло не сейчас - это происходило на моих глазах в конце 1970-х - начале 1980-х.

Круг знакомых нашей семьи был исключительно еврейский. Причем я не думаю, что это было целенаправленно, - само собой получалось. Папа мой работал инженером в строительном управлении «Южгидроспецстрой», генеральным директором которого был Авербах. Папа рассказывал, что когда собрались закрывать большую синагогу на Пересыпи - людей приходило уже мало, а помещение было большое, и хотели дать евреям какое-то здание поменьше, на бюро обкома, где это обсуждалось, Авербах сказал: «А зачем что-то давать? У меня уже есть синагога в “Гидроспецстрое”». Потому что у него все начальники управлений были евреи. Это было ощутимо - что вокруг очень много евреев.

А потом началось: эти уехали, эти уехали, эти умерли, эти уехали. И вдруг вакуум: от нашего круга не осталось никого. Уехали родственники, уехали папины друзья, уехали мамины подруги.

То, что сейчас происходит в Одессе, все эти еврейские организации и рестораны, - это совсем другое. Произошли качественные изменения. Раньше ведь никакой специальной - институциональной, формализованной - еврейской жизни не было - при огромном количестве евреев и, соответственно, еврейской бытовой жизни - с фрейлахсом в ресторанах, с идишем на улицах, с евреями в банях. Я помню, как в бане к нам с папой подошел какой-то старик и говорит: «А мелихе10! У них-то ванные! А у нас нет даже горячей воды!» Я спрашиваю: «Папа, откуда он знает, что ты еврей?» Папа, смущенно улыбаясь, молчит. Такого было очень много всего. А специальной еврейской жизни не было - какая в те времена еврейская жизнь? Школ не было, даже отказнической деятельности - с гулькин нос. Уже в конце 1980-х появилось 15-20 активистов, да и те моментально вымылись.

И когда уже все уехали, появилась активная еврейская жизнь, появилась масса людей, аффилированных с еврейской общиной. Большинство этих людей смешанного происхождения, как мои одноклассники: раньше никто бы не догадался, что это евреи. Они сами часто об этом не знали или не считали так. Кто с бабушкой-еврейкой считал себя евреем? Я думаю, что это уже новый субэтнос.

При этом трагедией постсоветского еврейства я считаю утрату связи с предыдущими поколениями. Теперешняя еврейская жизнь - это что-то совершенно новое. Не столько даже продукт американо-израильского влияния, сколько почерпнутое из книжек. Это такой уродливый - для меня уродливый - иудаизм, в котором очень много написанного и очень мало услышанного. Услышанного от бабушек, всякого «се паст ништ». В нашей семье иудаизм определялся этим «се паст ништ» - «недостойно», «так не полагается». Брат у меня всегда был такой хулиганистый и мог на улице посмеяться над каким-нибудь пьяницей или инвалидом, и папа ему всегда говорил: «Се паст ништ». «Так себя не ведут, это недостойно». Такова же была и бабушкина реакция на рассказ о раввине, покупавшем пирожок. В 1970-е - 1980-е годы были старики, память о которых я очень ценю, и они замещали этих бабушек-дедушек. У них было очень много еврейской крови - еврейской крови во всем, прежде всего, в отношении к людям, у них была особая еврейская тактичность.

Как ни странно, главным костяком отказнических движений были люди из ассимилированных, совершенно советских семей. Видимо, людям из семей с еврейскими традициями ничего не надо было дополнительно - им всего хватало.

А теперь этого всего нет. Это все ушло. И я часто сталкиваюсь с пренебрежением к этим традициям, предпочтением им письменного слова: «А, ерунда все это, в “Шулхан-арухе” написано иначе». В мое время такого не было. И для моих бабушек, дедушек и родителей еврейство было совсем другим, совсем не в том - не в «Шулхан-арухе». Еврей - это не борода. Борода хорошо, но не в бороде и не в пейсах еврейство.

«Ничего хорошего от гоев не ждали»

Сколько я себя помню, мы уезжали.

При таких глубоких одесских корнях в нашей семье никогда не было одесской ностальгии. Никто не возвращался и никто не скучал. Я потом ездил по ним всем: нет никакой ностальгии. Все они всегда считали, что у Одессы есть легенда, которая не соответствует действительности. Всю эту одесскую легенду про танцующих, поющих, смеющихся людей дома из меня выбивали. Все вранье. Никакой одесской жовиальности уже не оставалось. Потому что в каждом дворе знали: вот этот, будучи дворником, закрыл во время облавы ворота, когда евреи пытались тут прятаться, этот сдал, этот после войны отобрал квартиру. Одесса - это место страшной крови.

Но не то чтобы их это потрясло. Ну, сдавали. Конечно, сдавали. А до того были еще погромы. Они всё помнили. И ничего хорошего от гоев не ждали. <…> Они были в этом смысле довольно циничны: ничего не ждали ни от нееврейского окружения, ни от советской власти, и поэтому никаких разочарований не было.

Ощущение отдельности у них всегда было. Но эта отдельность была абсолютно нормальная, не травмирующая. Они чувствовали себя отдельной царской семьей, а не отдельными униженными и оскорбленными. Про себя они думали: «умеем жить». Глупый человек, гой, может себя растранжирить на водку, а нормальный человек, еврей, будет детей воспитывать.

Уезжать поэтому никому не было страшно. Многие семьи уезжали. А мои родители в 1972 году получили разрешение на выезд и не уехали, потому что мама в последний момент сказала: «Я не поеду». У нее здесь были родители и вся семья. Они пока не собирались уезжать. Дед Киселис работал всю жизнь в Одесском военном округе хозяйственником. Он не хотел ничего. А в самом начале 1980-х решил уезжать в Америку его родной брат. И он собрал семейный совет. И говорит: «Лева собрался уезжать в Америку. Из-за этого у меня могут быть большие неприятности на работе. Я хочу от Левы отказаться». Папа мой, я помню, побагровел и говорит: «Михаил Кивович, вы нас опозорите на весь город. Вы что? Как - отказаться?»

И мама - пианистка, человек совершенно аполитичный и относительно советский, со всеми этими «где родился, там и пригодился» и «мне здесь дали образование», - уезжать отказывалась. Ей еще было свойственно делить евреев на евреев и жидов. Евреи - это выдающиеся евреи типа Ойстраха или просто хорошие врачи, люди, которые помогают, приносят пользу. А жиды - неблагодарные, живут только для себя. Папина семья, по ее классификации, как раз относилась к жидам. Они уж точно не собирались приносить обществу никакой пользы. В папиной семье была такая поговорка: «Агитатор, куш ин тохес ун гей ватер» - «Агитатор, поцелуй меня в задницу и иди дальше». Такое абсолютное пренебрежение советской властью. А маме были важны «интересы страны» и «польза обществу». Вот она и не уезжала. Но при этом мы все время сидели на чемоданах. Согласилась уезжать она уже на излете советской власти, году в 1988, когда вдруг оказалось, что ее сестра уезжает, а потом ее мама с папой уезжают - те самые люди, которые собирались «отказываться», и она останется здесь одна.

Бандитский Петербург

Тогда я как раз заканчивал школу и собирался куда-то поступать.

Я хотел на журналистику, потому что я с 8 класса уже занимался журналистикой. По всему Союзу была такая прекрасная система - Школа молодого журналиста. Эти школы были при всех главных газетах - городских и республиканских. Они готовили для себя кадры, и они давали публиковаться. К 10 классу у меня было триста публикаций в газете «Комсомольская искра» - серьезной газете с полумиллионным тиражом. Она была как «Комсомольская правда», и это были хорошие публикации. С публикациями из Школы молодого журналиста во многие места принимали вне конкурса. И вот я в 10 классе пришел к своему главреду и говорю: «Напишите мне характеристику, я хочу послать документы на журфак МГУ». Он на меня посмотрел сочувственно до невозможности. Я помню этот взгляд. Говорит: «Не надо туда поступать. Тебя туда не примут, даже если ты все сдашь. Ты не понимаешь, почему? Тебя там обучат. Для чего? Чтобы ты потом был главным редактором газеты в Америке?» В Киевский тем более не стоило поступать - там было еще больше антисемитов. Мы дома стали думать про Тарту, где наш родственник Недзвецкий был у Лотмана на кафедре. Но в 1989 году Тарту «закрылось» - там ввели эстонский язык. В результате я решил поступать на журфак ЛГУ. Приехал в Ленинград, жил там два месяца - поступал.

Это был для меня настоящий шок. Тогда был самый разгар антисемитизма нового - с «Памятью» и прочими. У Исаакиевского собора всегда стояли какие-то погромщики и вещали что-то про жидов. Я даже не предполагал, что похож на еврея, а тут постоянно то в метро, то на улице слышал что-то типа: «Израиль», «Абрам и Сара». Несколько раз подрался, причем сам был инициатором этих драк, когда кто-то что-то такое говорил. И тогда я понял, что обычно эти люди очень боятся, когда не они нападают, а на них нападают, теряются совершенно. Я шел на свой журфак и видел на стенах виселицу, на которой висит шестиконечная звезда со свастикой. Оказалось, что до того я совершенно не понимал, в какой стране живу. В Одессе у нас была антисоветская атмосфера в том смысле, что мы - тут, а они - там. А тут ты понимаешь: ты здесь, и они - рядом, они в тебе.

Я написал сочинение, получив пятерку по содержанию и четверку за грамотность. Дело было в запятой, совершенно не нужной. Моя учительница литературы сказала, что я могу подавать на апелляцию, а мне было понятно, что если я не получаю все пятерки, мне не поступить. Но я уехал, не сдавая следующих экзаменов. Вернулся в Одессу. Вернулся с тем, чтобы валить.

В Ленинграде мне стало ясно, что я здесь жить не буду. Я приехал абсолютно перекошенным от этой агрессии, ненависти - причем не только антисемитской. Там в целом была другая совершенно ментальность - ленинградская такая, лиговская, бандитская. Они все время дрались, кого-то убивали на улицах, начали тогда бить всяких инородцев, черных. Я был в полном ужасе от этого всего, причем я видел, что ленинградцы к этому нормально относятся. В Одессе такого никогда не было. Были драки у всякой шпаны, но и они были не такие агрессивные: у них не было задачи убить.

В общем, я решил уезжать. В нашей семье никогда не было идеи уезжать в Израиль. Уезжать - в Америку, конечно, туда уехали все наши родственники. А Израиль - социалистическая страна, социалистическую страну мы уже видели. Но после этого своего ленинградского сезона я сказал: «Нет. Уезжать только туда, где никто не скажет: чемодан, вокзал, Израиль». Я не боялся - я почувствовал себя вторым сортом. Для меня это было настолько ново. В классе я был абсолютным королем, отношения со всеми были прекрасные, на учителей я мог позволить себе наезжать. То, что кто-то может видеть не меня, а еврея Горина, мне не могло прийти в голову. А тут меня убедили: да, я не лучший, не первосортный - они в этом глубоко уверены.

«Синагога была местом мерзких старцев»

На этом фоне у меня начались сильные сионистские настроения: что евреям надо строить свое государство и там надавать всем по мозгам. А ехать в Израиль без языка я не хотел и пошел учить иврит. А учили иврит тогда только те, кто уезжал. И я встретил там ребят таких национальных взглядов типа «мы евреи, поэтому…» Там были пацаны с какими-то жуткими бзиками, с конфликтами в семьях, с трагедиями в школах, травмированные диким антисемитизмом, который школьников до самоубийства доводил. У меня никогда ничего такого не было.

Мой учитель иврита привел меня в синагогу, и я стал понемножечку туда ходить. Сам он был такой религиозный light. Я к нему заходил в гости, там ему домашние включали телевизор в субботу, включали свет, сырники жарили. Такая одесская семья, посмеивающаяся над его религиозностью. Такое же отношение было у моей бабушки Мальвины. Когда я уже учился в ешиве, она невыносимо переживала, что я у нее ничего не ем. И она мне говорит: «Поешь, ты же так любишь котлетки». «Бабушка, ну ты же знаешь, мне этого нельзя». «Я никому не расскажу». И она не шутила. Такое было снисходительное одесское отношение к религии.

Я стал ходить в синагогу, потому что оказался в кругу этих ребят моего возраста. Без них синагога была ужасным местом, местом мерзких старцев: они все были испуганные и совершенно нерелигиозные и почти все были агенты или стукачи. В этой синагоге было, скажем, 60 стариков. Из них двое были очень хорошие, настоящие, а остальные - шушера, такая абсолютно хамская масса. Все они там что-то делили - мацу, цдоки. Воровали. Зарабатывали на кадишах. И яростно ненавидели всех нас - молодых сумасшедших, которые им все портят - не дают собирать цдоку в субботу, какие-то скандалы устраивают, вообще мешаются под ногами. Никакого умиления новому поколению у них не было. Какое умиление? Ненависть, жуткая ненависть. Писали доносы в школы, в комсомольские комитеты. Гнусь-гнусь.

Когда я пришел в первый раз в синагогу на Швуэс, на подходах стояли какие-то комсомольчики и всех спрашивали: «Из какой ты школы?» Я говорю: «А твое какое дело?» «Хочу тебя записать». «Покажи свои документы, кто ты такой. Что значит записать?» И он исчез.

Для этой молодежи я был абсолютным героем, потому что в отличие от всех них, выходцев из ассимилированных семей, я довольно много знал - у меня же был семейный домаший иудаизм, кашрут какой-то. Придя в синагогу, я был уверен, что я нормальный религиозный еврей. Я, например, никогда не ел мясо в гостях у своих одноклассников, потому что знал, что это некошерное, а у нас дома кошерное. То, что и дома у нас было некошерное, я узнал только в синагоге и понял, что ничего не соблюдаю на самом деле.

Например, пельмени. У нас не покупали пельмени, которые назывались «Свиные». А любые другие покупали. И когда я уже начал ходить в синагогу, смотрю состав, а там среди видов мяса - свинина. Папа высаливал и вымачивал кроликов, считая, что так будет кошерно. Бабушка моя незадолго до смерти вдруг стала очень религиозной и попросила папу покупать живую птицу. И ее топили, потому что шойхета не было. В связи с этим вспоминается знаменитая история о Хафец-Хаиме11: к нему пришли еврейские солдаты и спросили, как им соблюдать субботу. У них ранцы, у них учения - никакой возможности соблюдать субботу, на самом деле, нет. Он спросил, полагается ли им платок носовой во внутреннем кармане. Да, полагается. «Не носите его в субботу». То есть нужно, чтобы человек, прежде всего, чувствовал субботу. И я - чувствовал, хотя и не знал, что то и се тоже нельзя. Но отношение к самим запретам как к чему-то естественному - нельзя, потому что нельзя - было у меня с детства.

«Весь в белом - как в Рио-де-Жанейро»

В смысле одежды я отличался от своих друзей в худшую сторону, потому что в классе было много детей моряков, и они носили всякие импортные шмотки. У нас же никакого импорта не было, кроме посылок. Посылки бабушке присылали ее сестры - в основном на продажу. Она относила их в комиссионку и на это жила.

Моя бабушка, папина мама, была совершенно потрясающая женщина. Она считала, что нечего детей баловать. Не нужны ему импортные джинсы - пусть носит вещи брата. Не потому, что жалко денег, а пусть не привыкает к шику. И вообще, дети не должны ничего просить, они должны думать только о том, чтобы родителям было хорошо, а когда вырастут, должны их содержать.

Я был книголюб, книгочей - и покупал только книги. Можно было купить на черном рынке джинсы фирменные за 120 рублей, но я бы никогда не стал тратить такие деньги на брюки. В старших классах я получал гонорары в редакции больше, чем моя мама зарплату. Я получал 135 рублей в месяц, а мама - 110. И я все отдавал родителям, а они мне выдавали рублей 50, на которые я покупал книги. Я их покупал и покупал, а место заканчивалось. У нас полок книжных дома не было - только «стенка».

А в то время у папы начались крупные неприятности на работе. Завод, с которым они работали, накрыл ОБХСС12, главный инженер - папин друг - покончил с собой. И все это начало вокруг папы крутиться. В «Антилопе-гну», отделе фельетонов «Вечерней Одессы», напечатали фельетон об экономических преступлениях, где говорилось, что у нас дома хрустальный унитаз стоит. Атмосфера была совершенно ужасная. Папа очень переживал, все это дело сопровождалось у него двумя инфарктами. Все деньги уходили на взятки, на адвокатов. В семье наступило полное безденежье. В итоге папа получил так называемую «химию» - принудительные работы без лишения свободы.

А книги мне по-прежнему было некуда ставить. И так как бóльшую часть моих гонораров забирали родители, а то, что они мне выдавали, целиком уходило на книги, в какой-то момент папа пообещал, что сам купит мне книжных полок. И не покупал. И я как-то сказал ему при бабушке: «Ты мне обещал полку». А бабушка для меня была авторитетом абсолютным, никого я так не уважал, как ее. Она на меня посмотрела, и я сразу понял этот ее взгляд. А потом, когда папа вышел, сказала: «Тебе не стыдно?!» «За что мне должно быть стыдно?» «На пол ставь книги. Ты не можешь отцу говорить, что он должен выложить 20 рублей в нынешнем положении. Обойдешься без полки». Я попытался трепыхаться: «Я же ничего не прошу…» «И не надо ничего просить». Это было ее обычное отношение: дети не должны. . .

При том что хорошо прикинут я никогда не был, были случаи - свадьба двоюродного брата, золотая свадьба бабушки-дедушки, выпускной вечер, - когда ребенок должен быть одет. А поскольку купить было нечего, отправлялись пошить костюм. В этих трех случаях меня водили на Садовую к горбатому портному Яше, который был весь перекошенный и совершенно чудесный. На выпускной вечер он мне пошил белый костюм. Это был самый шикарный мой костюм, и, конечно, я привез его с собой в Москву в ешиву. И вот первая суббота, и я явился на кидуш в белом костюме. Все промолчали, может быть, и не заметили. Но у меня был наставник среди этих ребят постарше, он меня любил и поэтому сказал. Посмотрел так: «Весь в белом, - говорит, - как в Рио-де-Жанейро». И все - этот костюм я больше никогда не надевал.

«У него это всерьез»

После Ленинграда я параллельно тому, что учил иврит, пошел работать в суд. Я решил, что журналистом я на другом языке не смогу стать, или не привлекала иностранная журналистика (мне представлялось, что перестроечная наша была такая дидактичная, едкая, а скажем, американская - холодное изложение фактов), и подумал, что выгоднее будет поступить здесь на юрфак, а потом перевестись. Была схема целая: перевестись в Будапештский университет, из Будапештского - в Иерусалимский. Фантазии.

А пока, для стажа, я пошел работать секретарем судьи, и то, что я в этом суде наблюдал, добавило мне, конечно, ненависти к системе. Я видел там дикие совершенно истории, как они договариваются обо всем до суда, как спокойно, не разобравшись, отправляют 20-летнего парня на 10 лет в тюрьму. Я видел абсолютно развращенных, беспринципных и безжалостных судей. Никакой чести, «Ваша честь» - пустой звук. А если судьи заведомо творят неправедный суд, то что дальше, куда обращаться? И я полагал, что это не может измениться, суд в этой стране всегда будет таким. Есть эти судьи, и они никуда не денутся, они всегда будут сидеть. Там были молодые люди, только после учебы, и они все были одинаковые.

И вот я учил иврит и ходил в суд. Этот диссонанс - совершенно искренней, чистой жизни еврейских ребят и циничного, продажного суда - способствовал укреплению моих националистических настроений. К тому же я учился, учился, выучил иврит, захотел что-то дальше учить - учить не с кем. И тут по «Голосу Америки» я услышал, что в Москве открылась ешива. Пошел к ребятам, имеющим связи с москвичами: «Вы слышали. . ?» «Да, открылась, хочешь туда поехать учиться?» «Да, хотел бы». Я тогда, конечно, думал, что поеду, поучусь немножко и тут уже уеду.

«Голос Америки» говорил о Кунцевской ешиве, а у тех ребят были связи с марьинорощинскими, и попал я в результате в Марьину Рощу, по чистой случайности. Про хасидов я тогда ничего не знал. Семья у нас была не хасидская. Разницу на тот момент я совершенно не понимал. Я считал, что хасиды - это благочестивые люди. Ни Шолом-Алейхем, ни Беленький в «Настольной книге атеиста» это впечатление не развеивали, а других источников у меня не было.

В Одессе на тот момент все были связаны с любавичскими. Это было автоматически, никакого выбора. Я думаю, что и в 1970-е, если бы человек пришел в религиозный круг, он бы пришел к хабадникам, потому что никаких других не было. В Москве еще кого-то можно было найти, а в Ленинграде, Риге, Одессе, Киеве - одни хабадники.

И вот через неделю-две они уже присылают человека, который должен меня забирать. И тут я решил посоветоваться с папой - ехать в Москву, не ехать. И он был абсолютно счастлив: «Давай, конечно, это очень полезно, ты после этого и там сможешь пойти в ешиву». Он считал раввинское образование лучшим, чем секулярное. Весь этот семейный фольклор, который он помнил из своего детства, типа «мудрый, как раввин», был для него определяющим. К образованию у него не было вопросов - в отличие от соблюдения моего, которое он считал избыточным. Я уже в Одессе начал что-то соблюдать. Например, бабушка в субботу меня просит купить ей что-то в магазине, я говорю: «Я в субботу не покупаю». Папа: «Перестань глупости говорить». Или начал есть в шапке - «что ты с ума сходишь?» Или мыть руки на хлеб - «не придумывай». Мы так никогда не делали, значит, это ерунда, ничего такого не надо.

А маме моей, которая была в меня с детства влюблена, видимо, больно было все это наблюдать, но она как бы понимала. Я был самостоятельный мальчик и папоцентричный. По поводу ешивы я пришел советоваться к папе. С мамой я не советовался никогда и ни о чем - с мамой мы любили друг друга. Это было связано с ее некритичным отношением ко мне. Я понимал, что она дельного совета не даст. К брату она относилась очень критично, и поэтому ее мнение о нем я считал объективным. А про меня она считала, что все правильно заведомо.

Папа сам повез меня в Москву. У него тогда уже все неприятности закончились, уже начались кооперативы, он строительный кооператив создал и какое-то время был абсолютным факиром. У него были сумасшедшие заработки. Он ко мне в Москву каждую неделю на самолете летал на субботу.

В Москве у меня началась совершенно другая жизнь. До того была такая легкость бытия. Жизнь прекрасна. Даже в Ленинграде. Мне не нравится, что там происходит на улицах, но со мной все хорошо, я все могу. А тут я приехал и сразу понял, что я вообще ничего не могу.

Те, кто тогда учился в ешиве, были сливки сливок в интеллектуальном плане. Московские ребята из МИИТа, а в основном - с физтеха. Есть такое выражение на идише: «У него это всерьез». И вот это было время, когда у людей все было всерьез. Они были полностью погружены в учебу, они жили с такой интенсивностью, что за полгода приходили на тот уровень, к которому, казалось, нужно было идти лет десять. Они жили в этих книгах - в хасидизме, в Талмуде. Причем все издания у нас были не позднее XVIII века, других не было. Я учился по амстердамскому Талмуду 1619 года. У меня за год на три диоптрии упало зрение.

Я поначалу не понимал ничего. Сидит мальчик, самый маленький у нас - лет 14, сидит с таким огромным фолиантом и смеется. Как? Что в этой книге может быть смешного? Или смотрю: они прочитали четыре строки за полтора часа. Я в детстве не ложился спать, пока не заканчивал книгу. Как можно четыре строки изучать полтора часа?

Я привык быть такой звездой, умненьким мальчиком. А тут сидели люди с фотографической памятью, очень серьезные, полностью погруженные в процесс, которые учились по 15 часов в день, за два-три года изучали иврит и арамейский в совершенстве. И я понял, что я полный идиот, тупой провинциальный мальчишка.

Потом стало понятно, что они учились на полгода, на год больше меня. А это было настолько концентрированное время, что за полгода человек сильно менялся интеллектуально и поведенчески. Признать в нем московского студента было уже невозможно. У них была уже совершенно другая модель поведения. Это была очень хорошая модель. Они были лояльны друг к другу, невероятно доброжелательны к младшим. Во время трапезы, когда выдавали какую-то еду, никто не брал себе сразу, все передавали, передавали. Предлагали мне комнату, когда я не хотел ездить к себе в Перово, чтобы не отнимать время от учебы. Если ты сделал какую-то глупость, тебе очень мягко делали замечание. В общем, ты был в зоне их ответственности. Это производило большое впечатление.

Поняв, что я дебил, я начал шизофренически учиться. Выработал себе систему, чтобы спать пять часов в день. Занятия начинались в 7:30 утра, заканчивались в 9:30 вечера. Еще учились и до, и после. Ури Камышев, ректор этой ешивы, устроил так, что из трех людей, приходящих в ешиву, двое через полгода ее покидали. А какой нормальный человек сможет так учиться? Меня, например, взяли на западло. Я понимал, что я идиот, а мириться с этим был не готов. Ректор был великий психолог. В ешивах учатся парами - хеврута. Он меня вызывает и говорит: «Я хочу поменять тебе хевруту - он немножко вперед ушел, ты его задерживаешь». Ночь я не спал. «Давайте я вам завтра сдам этот кусок». И сдавал. При такой интенсивности учебы действительно за полгода начинали читать Талмуд. Это нереально, так не бывает. Но там это было.

«Ребе добрый - не скажет возвращаться в Москву»

Почти все мои соученики уехали. Человек доходил до определенного уровня, и дальше ему надо было продолжать образование в Америке или в Израиле. Как правило, человек, проучившийся год в ешиве, ехал в Америку к ребе. И должен был после этого вернуться, или проучиться там полгода и потом вернуться. У руководства общины было четкое понимание, что эти люди нужны здесь, нас все время на это настраивали: «нельзя бросать», «кто будет, если не вы». Но при этом никто не возвращался. У всех был ужасный страх перед армией - ешива, разумеется, не давала никакого освобождения от армии, никакой регистрации у нее не было, она была полуподпольная. Кроме того, время было такое, что есть вообще нечего, а тем более если соблюдать кошер. Кормили какой-то гадостью, спали непонятно где, одевались непонятно во что. У людей не было никаких сантиментов по поводу Москвы. Оказавшись в Нью-Йорке, в нормальной еврейской общине, абсолютно все, конечно, хотели там остаться.

Но такие решения не принимаются без согласия ребе. И все писали ребе. Мне тоже объяснили, как надо писать ребе. Я приехал в Америку через год, приехал оставаться. И папа мой сказал: «Ни в коем случае назад не возвращайся». Вопрос был, где оставаться. Было три варианта: Морристаун - старшая и главная на тот момент любавичская ешива, Лондон или, на худой конец, Кфар-Хабад в Израиле. И мне ребята сказали: «Ребе за то, чтобы возвращались в Россию. Не спрашивай у ребе, оставаться ли здесь, - этого он никогда не разрешит. Сразу попроси его выбрать для тебя: Америку, Лондон или Израиль».

Причем писать надо было по-русски, потому что секретари ребе сортировали письма по важности. Кому надо операцию срочную делать - это наверх кладется, а у кого философский вопрос - это вниз, тогда ответ будет через две недели. А секретаря, который читает на русском, уже не было, поэтому все русские письма, так как там изначально все с трагедией, клали наверх. Так и вышло, потому что ребе очень быстро ответил на мое письмо. Я до минхи13 писал, а после минхи получил ответ. Люди ждали ответа неделю обычно.

Я написал, как мне советовали, не забыл упомянуть, что мой папа сказал мне оставаться в Америке. Но ребе подчеркнул слова «до сих пор я учился в Москве» - и на полях приписал: «Там и продолжайте, и посредством этого пусть там увеличится еврейская жизненность».

Это был уникальный ответ. Тогда говорили: «Ребе добрый. Если человек спрашивает, остаться ли в Лондоне или ехать в Нью-Йорк, он никогда не скажет возвращаться в Москву». А со мной ребе оказался не добрый и сказал мне возвращаться. И я единственный из своего состава, из сорока человек, вернулся в Москву.

Все вопросы ребе надо было задавать письменно. Я спрашивал потом что-то на раздаче долларов, но на это всегда был один и тот же ответ: «Об этом вы посоветуетесь с раввином, подробно изложив ему вопрос». Чтобы устно ответить, Ребе должен получить всю картину, задать пару вопросов. На долларах это было невозможно, потому что доллары - это три с половиной тысячи человек в очереди. Длится восемь часов. Ребе 90 лет, он стоит на ногах восемь часов. А ребе будет стоять до последнего человека. 12 часов будет стоять, если надо. Поэтому там стояли секретари и отталкивали просто. Получил доллар - они отталкивали.

Русских не трогали. Тогда это еще была экзотика. Если в кепочке - они боялись трогать. А любого другого - старика, ребенка - тут же на улицу.

«Дворник Вадим Карпов преподает детям Тору»

Когда я приехал в Москву, в конце 1980-х - начале 1990-х, тут были живы местные старики, которые учились еще в Кременчуге, даже в Любавичах, помнили еще пятого любавичского ребе, и их влияние было довольно сильно, приехавшие американцы и израильтяне относились к ним с огромным пиететом, это были те самые герои, о которых сложены былины. И получился синтез седьмого поколения любавичских хасидов, шалиахов14 из Америки, с шестым поколением, с людьми, которые никогда не видели седьмого любавичского ребе, которые жили в совершенно другом измерении. И этот синтез мне представляется очень полезным. Сами по себе старики ничему хорошему бы не научили. Они были перепуганные совершенно. Они были не настроены ничего нести вовне. Я знал одного замечательного старика, моего учителя: выдающийся знаток Торы, который пронес через фронт кашрут и тому подобное, а сын у него нерелигиозный. Я как-то спросил его, как такое может быть. Он сказал: «Я не Авраам. Я сам готов был гореть, но сына на жертвенник класть был не готов». То есть они не были готовы передавать традицию своим детям, считая, что не имеют права такие решения принимать - губить детей.

А в конце 1970-х появились новые люди, религиозные отказники и вообще религиозные деятели еврейского движения. Это был кружок Эссаса15, кружок Камышева - довольно большая группа, несколько сотен человек по всей стране. Сначала они у стариков учились, а потом стали их отодвигать, потому что считали, что с ними, с этой их лагерной ментальностью, каши не сваришь. Они уже ходили на демонстрации, писали письма в Верховный Совет - какие тут старики? Когда сгорела синагога в Марьиной Роще в 1993 году, приехал Лужков закладывать первый камень, и один из этих стариков, реб Ихил, дрожа, говорил: «Дорогой товарищ Лужков». Они были ментально не советскими, но подсоветскими. А молодежь советскую власть ненавидела. Старики не готовы были ни с кем бороться, а молодые считали власть врагом, были связаны с правозащитным движением, с Щаранским, через него - с Сахаровым. Марьинорощинские старики были не гнусные старики, как в Одессе, - это были хорошие старики, они знали и были готовы учить, давать уроки - но как? Реб Ихил, например, давал уроки по Тании на идише, потому что если на русском, значит, для молодых. И молодые стали отодвигать стариков, выходить из подполья, действовать активно, открывать садики для детей, дачные лагеря. Я видел книги собраний марьинорощинской общины за 1982-83 год. Например: «двадцатка» слушала дело дворника Вадима Карпова, который преподает детям Тору. Обещал больше не преподавать. Дворник Вадим Карпов - это нынешний рав Давид Карпов. То есть молодые не только не прятались, а наоборот, пытались себя всячески демонстрировать. Бороды стали носить. Ни один из стариков бороды не носил. Это обычай необязательный, а при этом опасный, привлекает внимание. И никаких сюртуков - одни заскорузлые пиджачки. На улице никак не отличаться. И они все работали, всю жизнь работали. Например, глава всего религиозного подполья в Москве реб Гейче Виленский работал завсекцией в каком-то универмаге. Они умели балансировать прекрасно.

А молодые, все эти ребята с высшим образованием, наоборот, все отрезали: уходили из семьи, уходили со своих инженерских должностей. В синагоге во время молитвы за СССР молодежь демонстративно вставала и выходила из зала. А старики читали совершенно спокойно и в ус не дули. Думали, наверно, про молодых: ну дураки, молодая кровь бурлит - не понимают ничего, когда плохо станет, тоже будут читать.

А когда потом, на рубеже 1980-х - 1990-х приехали иностранцы, они уже стали двигать этих «молодых», которые здесь за десять лет все нарешали. Эти «молодые» были хороши для своего времени, но для нового времени уже не годились, а на вторых ролях быть не хотели. Они были довольно необразованные, как правило. Читать не умели как следует, Талмуд не знали. Чему они могли научить? Разве что алефу, потому что знали бет. А тут стали приезжать настоящие ешиботники - очень серьезные знающие люди и преподаватели. Приезжали совершенно выдающиеся раввины, мирового класса. Например, Берл Левин - библиотекарь любавичской библиотеки, библиограф мирового уровня, человек невероятных знаний. Таких, как он, в мире два-три человека.

Поэтому, к сожалению, весь истеблишмент еврейского национального движения был обречен. Это были замечательные люди, которые при этом скандалили друг с другом по мелочам. Которые исповедовали какую-то совершенно неведомую нормальным людям и чуждую еврейской ментальности мораль. Они были перекошены отношением к действительности. Советского в них на самом деле было намного больше, чем у этих стариков. То, что они принимали за правозащитность, была такая большевистскость 1930-х годов. Так что всю эту ментальность надо было менять. Мне кажется, то, что произошло, было абсолютно предсказуемо, так и должно было быть. И иначе быть не могло. Потому что если бы не приехали иностранцы, здесь бы все затухло.

«Нам до всего есть дело»

Иностранцы начали открывать везде школы, ешивы, устраивать лагеря. Раньше такого не было. В Москве была школа, в Ленинграде была школа, о других городах никто не думал. А тут создалась повсеместная сеть школ, в которых стали учиться тысячи детей, которые со временем пополняли свои общины. В региональных общинах стала появляться молодежь, чего раньше не было. Люди уже перестали валово уезжать. Если в конце 1980-х казалось, что отъезд для любого еврея - это абсолютная неизбежность, рано или поздно, то к середине 1990-х так уже не думали. Люди стали жить здесь. Живя здесь, стали думать. В частности, как оградить детей от нового антисемитизма. Многим захотелось отдавать детей в школы, где им не будут кричать «жиды». И вот в еврейских школах стало учиться около 10 тысяч детей. Такого масштаба вовлеченности молодежи в еврейские движения в России не было с дореволюционных времен. И началась какая-то жизнь - не искусственные заповедники вроде Марьиной Рощи, а более или менее разносторонняя еврейская жизнь: и религиозная, и светская, и академическая иудаика, и развлекуха, сохнутовские всякие дела. Круг людей, аффилированных с общиной, становился все шире. И по сей день продолжает расширяться.

Я помню времена, когда всех религиозных евреев в Советском Союзе я знал лично, а сейчас я в московской хабадской общине не всех знаю. В общине есть три слоя людей. Это около сорока семей работников общины, приехавших из-за границы, в основном меламедов в хедере, преподавателей в ешиве. Есть еще семей шестьдесят русскоязычных местных сотрудников разных общинных организаций. Это все соблюдающие люди. И есть еще семей восемьдесят людей, которые не работают в общине, а занимаются совершенно разными делами, но они соблюдающие и идентифицируют себя как община Марьиной Рощи. Такой расклад везде. В Одессу я приезжаю - ровно такая же ситуация. И в Ленинграде так же.

У меня очередь израильтян и американцев, которые просят по блату устроить их в России. Не только ради хорошо оплачиваемой работы, но и ради хорошо структурированной еврейской общины. Нормальное образование детям можно дать. Поедет он, скажем, в Берлин - ему там будет хуже, чем в Москве. Здесь есть вся инфраструктура. Можно обеспечить необходимый соблюдающему еврею образ жизни с большей легкостью, чем в большинстве стран мира.

Местный субстрат давно абсорбировал иностранных шалиахов. Среди них многие слишком долго здесь живут и уже обрусели. На русском прекрасно говорят, общаются со своей общиной, ментально начинают с ними сильно сближаться. Особенно в маленьких городах, где у них нет своего круга общения. У шалиахов больше нет идеи, что местные - это какие-то недоноски, которых они приехали воспитывать. Раньше это была главная болезнь шалиахов - полное непонимание местной ментальности. Они приезжали и начинали поучать местных. А теперь они их лучше понимают и они с ними дружат. И дети у них растут совершенно русские по языку - читают русские книжки, по-русски пишут в Фейсбуке, на лыжах катаются. Вообще совершенно замечательные дети -позитивные, без какой-либо агрессии. Это очень хорошо. Я очень рад, что мои дети здесь растут. Я вижу, что они много более счастливы, чем их сверстники в других местах.

Community building удался в разных планах. Я не могу ограничить сommunity только соблюдающими людьми, это неправда. И Федерация еврейских общин России со временем стала заниматься кучей вещей, которыми религиозная община обычно не занимается. Музей16, книги, журналы, издательства - для меня это еврейская общинная жизнь, жизнь евреев. При этом 90% людей, с которыми я работаю и общаюсь и которые очень сильно вовлечены в московскую еврейскую жизнь, не религиозные евреи. Для меня не является исчерпывающей информация об отношении человека к «Шулхан-аруху». Не потому, что я считаю, что «Шулхан-арух» необязателен, а потому, что вовлеченность человека в еврейскую жизнь от этого не зависит.

И в этом вклад российского Хабада в мировой Хабад, даже в мировое еврейство. Схема развития российского Хабада теперь стала копироваться во многих других общинах. Комьюнити-центр - это реформа, до нашего не было в мире ни одного ортодоксального. Наш подход в том, что нам до всего есть дело: тренажерный зал открываем мы, книжки издаем мы, музей делаем мы. Все это было немыслимо для Хабада раньше. Музеев просто никаких не было, если книжки - то только религиозные, а так - синагога, хедер, ешива и всё. Сама идея - использовать, абсорбировать все, что можно, была идеей ребе, но на практике до нас этого не было. Максимум, до которого дошел американский Хабад, это строительство рехабов в Калифорнии - наркоманов лечили. В результате получили огромное уважение и вышли за рамки религиозной деятельности, пошли к людям.

Община должна дать людям то, что им нужно, а не то, что община хочет, чтобы они взяли. Менторское такое отношение - «мы вам скажем, что вам нужно» - абсолютно бессмысленно. Оно не работает. Если людям нужен тренажерный зал, надо дать им тренажерный зал. Вот это работает. Я хожу в тренажерный зал три раза в неделю, туда ходят молодые ребята в основном. И через полгода я их уже встречаю хотя бы на празднике в молельном зале. Им уже не страшно приходить, у них появился тут круг знакомых. Таким образом создается еврейская атмосфера, еврейская община. Квинтэссенция этого подхода, конечно, музей. Я хочу для людей, которым вообще ничто еврейское не интересно по определению, сделать что-то, что им будет интересно, потому что ничего подобного ни у кого другого нет. Хайтек и дальше через это все что угодно.

Начав в 1991 году делать журнал «Лехаим», я через два-три года стал понимать, что надо делать еврейский журнал, а не хабадский журнал. Я былвсе-таки журналистом. Я смотрел, какие пропагандистские материалы сюда привозят, и мне было страшно. Я понимал, что большинство людей будет блевать от такого иудаизма. Ужасный язык с огромным количеством ошибок, совершенно советский стиль, верстка и оформление тоже никакие. Если бы я в Одессе получил сначала книжки такого рода, то меня бы приобрела не синагога, а Еврейский университет. И я захотел сделать это хорошо. Я же с детства понимал, а в ешиве только укрепился в этом понимании, что еврейство и иудаизм - это кайф. А как люди могут узнать, что такое иудаизм, если они о нем узнают из лондонских брошюрок? Если нет приличных переводов ни Священного Писания, ни классических трудов - то как быть? Ждать, что люди выучат иврит? Многие прекрасные умные люди, которых я знал, хотели бы читать не древнегреческие мифы и не философию буддизма, а философию иудаизма, если бы она была изложена хотя бы так, как философия буддизма. Была такая серия «Восточная коллекция» - классно сделанные книжки. А у нас что? Какая-то агитка.

Я понимал, что ничего не надо придумывать. Надо, воспользовавшись возможностями советской академической школы, школы перевода и книгоиздательской практики делать хороший журнал и приличные книги.

Я тогда не представлял себе, что придет время, когда в Израиле молодежь будет читать на русском. Тогда было поколение гэпа, когда дети не хотели читать на русском. А потом это стало модным. К нам на ярмарках часто приходят молодые люди, которые по-русски говорят с акцентом. Возникла ситуация, когда у нас стали покупать еврейские книги на русском, потому что, например, «Эйн Яаков»17 у нас издан так, как не издан ни на английском, ни на иврите. Люди говорят: «Жалко, что этого нет на иврите, поэтому куплю на русском». Наш пятитомник Раши сделан намного качественнее, чем Раши на каком-либо другом языке: с перекрестными ссылками, с комментариями. «Библиотека еврейских текстов» - это серия, у которой нет аналога ни на одном языке. «Проза еврейской жизни» - 150 томов не самых плохих произведений еврейской литературы. Где еще такое есть? Во Франции только 24 тома вышло. Так что мы не только вышли на международный уровень - мы во многом впереди всех.

Мне кажется очевидной эта схема - делать качественно то, что людям на самом деле интересно. Я сам всегда любил хорошую книгу, и я бы с удовольствием покупал Шалева или Агнона. Так почему бы не дать это людям? Зачем искать, чем бы их заинтересовать, если уже есть то, что им интересно. Надо отвечать их потребностям, а не рассказывать людям, чтó им должно быть интересно.

Сверхидея, общая для всех видов нашей деятельности, для журнала, издательства, музея, в том, что российская еврейская община живая, и не только живая, а самая крутая в мире. У нас одна из самых крупных еврейских литератур мира и так далее. Еврейское - это не только не ущербное, это впереди планеты всей. И у людей действительно исчезло представление, что здесь, у евреев, нечего ловить. На седер лехаимовский приходят сливки московской еврейской интеллигенции. И в разных сегментах еврейской общины задействованы лучшие люди нашего городка. Кто не приходит в музей? Все уже там были.

Российская еврейская община гораздо более разнообразна и плюралистична, чем любая другая. Невозможно представить себе юношу из Боро-парка, который бы читал светские книги, ходил бы на клезмерские концерты или научно-популярные лекции вроде «Эшколота»18. А здесь все это имеет место. И многие члены общины хотят жить и живут сами по себе, а не в гетто, где все на тебя смотрят и указывают, как тебе нужно одеваться и куда ты должен ходить. Русским не придет в голову советовать другим, как одеваться и как соблюдать кашрут. И это комфортно. Я очень надеюсь на то, что здесь возникает какой-то органичный, естественный иудаизм, как это было, например, в моей семье. Они унаследовали довоенный иудаизм - иудаизм, в который уже с конца XIX века стали проникать секулярные элементы, даже в самых глухих местечках. И барышни из раввинских семей вполне могли романсы петь и на пианинах играть. И еврейская жизнь была намного многограннее, и запретного было намного меньше. В нашей семье это просто сохранилось, потому что в таком вакууме жили. Будет ли это здесь снова? Я думаю, какая-то особая ментальность здесь, конечно, есть. Более плюралистичная. Не потому, почему более открытыми были мои бабушки-дедушки, а по другой причине. Потому что люди приходят в общину со своим большим разнообразным бэкграундом и живут не под присмотром.

Примечания

1 Служители культа, букв. «сосуды святости» (ивр. ).

2 «Благословен Ты, Господь» - стандартный зачин благословений и молитв.

3 Человек, не принадлежащий к преступному миру; простак; жертва (одес. жарг. ).

4 Воры (идиш).

5 Преступники и выскочки (идиш).

6 Маленькая синагога, молитвенный дом.

7 Кворум из десяти мужчин, необходимый для коллективной молитвы; здесь: частный молельный дом.

8 Пожертвования на благотворительность.

9 Поминальная молитва, читается в Йом-Кипур.

10 Власть, начальство (идиш).

11 Исраэль Меир Каган (1839-1933) - влиятельный восточноевропейский раввин, автор авторитетных этических и ѓалахических трудов и поста

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на polit.ru