Статья историка культуры и филолога, шеф-редактора журнала «Неприкосновенный запас» Ильи Калинина представляет собой значительно расширенный вариант материала, опубликованного в юбилейном номере журнала «Неприкосновенный запас» (№ 100-101): «Праздник идентичности» (рdf.

версию этой публикации см. здесь).
3 ноября в 19. 00 в помещении Международного «Мемориала» в Москве состоится презентация этого номера и дискуссия на тему: «Праздник как день “народного единства”: что нас объединяет и разъединяет в красный день календаря?».

Под картиной севастопольского сражения, которая украшала теплое, устойчивое жилище Петра Евсеевича, висела популярная карта единого Советского Союза. Здесь Петр Алексеевич наблюдал уже более озабоченно: его беспокоила незыблемость линии границ. Но что такое граница? Это замерший фронт живого и верного войска, за спиною которого мирно вздыхает согбенный труд.
Андрей Платонов. «Государственный житель»

Русская культура как национальная идея

Не прекращающийся на протяжении двух последних десятилетий поиск национальной идеи, наконец, принес свои плоды. Ею стала русская культура. Опознание национальной идентичности через принадлежность к общей культуре позволяет снять (точнее игнорировать) существующие в обществе напряжения -- этнического, религиозного, социального или политического характера. Идея общей культуры -- в которой определение «русская» указывает не на этнические, и даже не на национальные (государственные), а на цивилизационные рамки -- отсылает к более универсальному горизонту, нежели перечисленные выше линии размежевания, работая на интеграцию политического сообщества. Проблема в том, что границы политического сообщества, опирающегося на культурную идентичность цивилизационного масштаба, почти неизбежно не совпадают с границами государства. Более того, субстанциалистская парадигма, которая стоит за культурной идентичностью, формулирующейся на языке традиции, наследия, исторического прошлого или духовных истоков нации, входит в неизбежное противоречие с гражданской идентичностью, регулируемой формально-правовыми нормами. Органический универсализм национальной культуры торжествует над абстрактным универсализмом правовой рациональности: корни отечественной духовности обнаруживаются на сопредельных территориях других стран, оказываясь более приемлемым аргументом официальной риторики, обосновывающей их присоединение, чем, скажем, военно-стратегическая мотивация и реальные национальные интересы. В результате прошлое становится важнее настоящего и будущего, дух оказывается безразличен к ограничениям формы и дышит, где хочет, культура превращается в продолжение политики, оборачиваясь эвфемизмом войны.

Ориентация на культурную идентичность как на главный стержень постимперского политического сообщества становится способом проблематизации границ, прочертивших еще недавно единое пространство империи. Отождествляемая с историческим наследием культура позволяет воображать в настоящем то, что уже является прошлым. В каком-то смысле она вообще позволяет отменить историю как движение, связанное с политическими трансформациями, социальными сдвигами, ценностными и эпистемологическими переориентациями. Об этой «общественной миссии культуры» говорят и принятые в прошлом году «Основы государственной культурной политики»:

«Единение науки, образования и искусства закладывает основу для понимания общественной миссии культуры как инструмента передачи новым поколениям свода моральных, этических и эстетических ценностей, составляющих ядро национальной самобытности»1.

В таком понимании культура есть средство ретрансляции освященных традицией ценностей, последние составляют ядро национальной идентичности, история переопределяется как процесс бдительного сохранения наследия, политика преобразует все это в актуальный ориентир целенаправленных действий по реконструкции утраченного2. Культура превращается в музей, консервирующий прошлое в том композиционном порядке, который отвечает нуждам сегодняшнего дня, и согласно тому избирательному аксиологическому режиму, который позволяет потомкам символически утилизировать предков с той или иной выгодой для себя3. История как смена противостоящих друг другу эпох, как отрицание одних форм и смыслов другими изгоняется из музеизированного министерского пространства культуры, в котором - как бронепоезд на запасном пути - пребывает конструируемая национальная традиция, стирающая смысловые, контекстуально-исторические различия между тем, что ее составляет (есть только одна оппозиция: «свое» / «чужое»; внутри того, что обозначается как «свое» никаких внутренних различий уже не существует: «свое» состоит из «одного и того же», - различных проявлений любви к отчизне в мирном и ратном деле). В свое время Виктор Шкловский, говоря о превращении культурной традиции в нейтральный ресурс готовых форм, сравнивал ее с кладбищем: «Примирение и одновременное сожитие всех художественных эпох в душе пассеиста [в нашем случае «пассеиста» можно заменить на «сертифицированного патриота» - И. К. ] вполне похоже на кладбище, где мертвые уже не враждуют»4. Действительно, на таком кладбище культуры мертвые не враждуют, особенно, если они - памятники (там, где история и политическое вновь напоминают о себе, враждуют и мертвые, и памятники5).

Так 12 сентября этого года в Старой Ладоге министр культуры В. Мединский торжественно открыл памятник «основателям российской государственности» князьям Рюрику и Олегу: «пятиметровая бронзовая скульптура представляет собой фигуры князей, опирающихся на щит, олицетворяя собой защиту государства, мощь и силу русского народа»6. Естественно, к историко-национальным символам бессмысленно предъявлять те же требования, что и к рефлексирующему историческому сознанию, иначе все в этом описании могло бы вызвать вопросы. Однако уровень исторического сознания, стоящего за этим символом «мощи и силы русского народа», вполне соразмерен пятиметровому монументу: «Удивительно, что только сейчас мы открываем памятник основателям русского государства - Рюрику и Олегу. Но неудивительно, что открываем его именно здесь, в Старой Ладоге, откуда Русь, а потом Россия стала развиваться вширь до Баренцева и Черного моря и до Тихого океана, и ввысь - до космических высот»7. Удивляться тому, что время от времени удивляет доктора исторических наук, стало общим местом и потому уже скучно. Можно лишь напомнить об одном из главных споров в истории отечественной историографии и политической мысли, который начиная с XVIII века был одним из факторов политического и идеологического оформления российской общественной сферы8. Любопытно, что, завершив этот спор официальной установкой памятника «основателям русского государства» и утвердив, таким образом, норманнскую теорию происхождения российской государственности, власть заняла позицию, которая предыдущие три века считалась антипатриотической, западнической (а временами, - либеральной). Понятно, что в данном случае нет речи ни о западничестве, ни о либерализме. И дело даже не в том, что государственная нужда - закрепить дату образования российского государства и отпраздновать в год завершения протестов 1150-летие зарождения отечественной государственности - перевесила национально-патриотические чувства славян. Дело в том, что, как уже было сказано, современный дискурс патриотической гегемонии не признает различий, все споры и противостояния разрешаются в тотальном и все обессмысливающем псевдоисторическом синтезе: Рюрик и Олег олицетворяют мощь русского народа, Старая Ладога является столицей Киевской Руси, Россия, не зная преград и не встречая сопротивления развивается «вширь» и «ввысь», космические корабли бороздят просторы Большого театра. Для завершения этой историко-скульптурной композиции стоило бы поместить рядом с Рюриком и Олегом также Аскольда и Дира, мирно укрывшихся в тени олегова щита, олицетворяющего «защиту государства». Так… для симметрии.

Катрин Вердери в своей книге «Политическая жизнь мертвых тел», опираясь на восточно-европейский материал, пишет о символических механизмах, стоящих за практиками установки/разрушения/восстановления памятников или похорон/перезахоронений политических лидеров и погибших на различных войнах, как о коллективных жестах и административных процедурах, вдыхающих «жизнь в политику постсоциалистического периода»9. Однако, ее подход может быть распространен и на более широкие культурные процессы и практики их государственного администрирования, связанные не только с оперированием теми или иными материальными объектами, но и с оперированием культурным наследием в целом: оно также может быть превращено в «мертвое тело», обретающее политическую жизнь, умело балансирующую между консервативно-субстанциалистским и конструктивистско-инструментальным пониманиями традиции. При этом очевидная инструментальная рамка такого способа работы с историческим культурным наследием оказывается замаскированной благодаря органицистской риторике национальной почвы и уходящих в нее духовных корней, окутывающей политически сконструированную реальность национально-патриотической традиции непроницаемой дискурсивной завесой.

Повторим Шкловского: «мертвые не враждуют», - именно поэтому «мертвое тело» конструируемой на наших глазах традиции оказывается идеальным объектом любых символических манипуляций. И чем более мертвым является это «тело» традиции, тем проще оказываются процедуры синтезирования и рекомбинации его «членов» и «органов», тем эффективнее они «вдыхают жизнь» в политику постимперского периода. Но здесь есть существенное отличие от ситуации, о которой пишет американский антрополог. Если в анализируемых ею случаях живые выстраивают свои отношения с умершими, то в случае с производством российского дискурса патриотической гегемонии мы имеем дело с никогда не существовавшим, мертвым по определению, или что еще хуже, опаснее и несправедливее, с превращением умерших в мертворожденных, в пустые символы отправления лояльности перед государством (как это происходит с инструментализацией памяти о войне, когда долг перед погибшими оборачивается долгом перед государством, присвоившим себе право говорить от их лица). У призраков, с которыми работает официальная политика идентичности, в отличие от тех призраков жертв, о которых пишет Александр Эткинд в книге «Кривое горе», нет субъектности10. Они не есть плод воображения живых, к которым являются умершие. Они есть эффект политических и компьютерных технологий, порождающих искусственных призраков, которые пытаются наравне с призраками реальными, - укорененными в прошлом и вытесненными в бессознательное, - населить воображение людей (наиболее нашумевшие фильмы о войне, вышедшие за последние годы - яркий пример порождения таких искусственных призраков). Поэтому кроме уже известных фигур, олицетворяющих собой возвращающееся прошлое (привидения, вампиры, оборотни, зомби), необходимо ввести еще одну фигуру - фигуру вселенца, существа перенесенного из одной среды в другую и способного подчинить себе эту новую среду обитания, вытеснив оттуда ее прежних жителей.

Современная государственная политика культурной идентичности запускает аргументацию, апеллирующую к историческому прошлому, картографирует политическое пространство настоящего, исходя из идеи вечной воспроизводимости «духовных истоков». Исток становится значимее итога: итоги, как и договоренности, всегда можно пересмотреть, исток -- никогда (так, скажем, Крым объявляется сакральным центром России, и, как сказал президент в своем послании Федеральному Собранию, «именно так мы и будем к этому относиться отныне и навсегда»11). В свою очередь духовная причастность к почве становится значимее юридического обладания территорией: первую освящает традиция, вторая закреплена лишь международным правом. Грамматика культурной идентичности наделяет юриспруденцию придаточным значением по отношению к духовности:

«И именно на этой духовной почве [имеется в виду принятие христианства. -- И. К. ] наши предки впервые и навсегда осознали себя единым народом. И это дает нам все основания сказать, что для России Крым, древняя Корсунь, Херсонес, Севастополь имеют огромное цивилизационное и сакральное значение»12.

Сакральность обращена к вечности, «цивилизационная матрица» (Путин) неуязвима для исторических или политических изменений, время оказывается производным пространства, история -- функцией земли, политика -- инструментом, реализующим внутренний потенциал культурной идентичности. Эту пространственно-темпоральную метаморфозу, характерную для консервативной мысли, отмечал еще Карл Мангейм:

«Консерватор переживает прошлое как нечто равное настоящему, поэтому его концепция истории скорее пространственная, чем временная, поскольку выдвигает на первый план сосуществование, нежели последовательность… история укоренена в почве, индивидуумы -- это лишь мимолетные спинозовские “modi” в этой вечной “субстанции”»13.

Здесь важно не только то, что историческое движение замещает собой трансисторическая субстанция «духовной почвы», но и то, что основанная на этих представлениях политика идентичности рассматривает субъектов, на которые она направлена, как функциональные производные формулы, где почва встречается с укорененной в ней традицией. История, являющаяся временным продолжением почвы (формой ее существования), есть история постоянного воспроизводства традиции, а субъект такой истории обречен на постоянное возвращение одного и того же, на постоянное повторение уже пройденного. Такого рода повторение, -- когда субъект вынужден вновь и вновь переживать уже до боли знакомые ему ситуации, вновь и вновь сталкиваясь с необходимостью реакции на вызовы, которые в них заключены, -- может быть описано как невроз навязчивых состояний. В этом месте политика культурной идентичности укореняется в социальном воображении, к которому она обращается -- зачастую не безответно, -- выступая одновременно и как его симптом, и как попытка его символического администрирования.

Постимперский невротик

Начну с фрейдовского определения этого невроза:

«Невроз навязчивых состояний выражается в том, что больные заняты мыслями, которыми они, собственно, не интересуются, чувствуют в себе импульсы, кажущиеся им весьма чуждыми, и побуждения к действиям, выполнение которых хотя и не доставляет им никакого удовольствия, но отказаться от него они никак не могут. […] Против своей воли они должны заниматься самокопанием и раздумывать, как будто дело идет об их самых важных жизненных задачах»14.

Мне кажется, это определение довольно точно определяет государственную повестку дня, все более активно задаваемую в последнее десятилетие российскому обществу. Политика памяти -- вместо социальной политики, борьба с фальсификациями истории -- вместо борьбы с коррупцией, рефлексия о духовных основах российской цивилизации -- вместо экономических реформ, политика идентичности, историческая политика, культурная политика -- вместо ухода государства из тех сфер, где общество в целом и профессиональные сообщества в частности вполне могли бы справиться самостоятельно. Относительная успешность этой административной активности объясняется тем, что она резонирует с постимперскими комплексами части российского общества, которые помимо характерного ресентиментного поиска виновников нерешенных проблем нашли выход в еще одном защитном механизме, смещающем внимание с собственных неурядиц на проблемы соседа, за которыми следят с плохо скрываемыми от самих себя ревностью и надеждой на плохие новости. Если первый вариант невротической реакции кристаллизовался в тезисе «во всем виноваты американцы», то второй - в ставшем популярном интернет-меме «А чё там у хохлов».

2014 год был годом резко агрессивной внешней политики и экономического кризиса, однако на уровне инициируемой властью общественной дискуссии он был годом обсуждения Основ государственной культурной политики, и вообще -- Годом культуры. Не трудно увидеть, что именно культурная политика и стоящая за ней политика культурной идентичности, артикулируемые ей символы, концептуальные конструкции, идеологемы и практики во многом ответственны за разворачивающийся экономический и внешнеполитический кризис15. Связано это с тем, что пространство «русской культуры» (не в качестве множества реально существующих практик, а в качестве конструкции государственно-патриотического дискурса -- «общественной миссии культуры», как об этом говорится в официальном документе «Основ») стало функционировать как некий экран, на который проецируются те или иные (в том числе и имперские) комплексы и желания постсоветского субъекта (для политической элиты и ее политтехнологического персонала это может быть результатом сознательных интенций, для какой-то части общества -- эффектом бессознательных реакций).

На уровне непосредственной клинической психопатологии невроз навязчивых состояний представляет собой неконтролируемый бессознательный процесс, при котором субъект сам ставит себя в затруднительное положение, забыв о том, что он повторяет свой прежний, зачастую болезненный, опыт. Более того, страдающий этим неврозом субъект совершенно убежден в том, что его поведение целиком обусловлено настоящим моментом и является рациональной реакцией на внешние события, никоим образом не спровоцированные самим невротиком. «Русский мир», «историческая Россия», «Россия как цивилизационное ядро, вокруг которого консолидируются соседние народы», «Россия как особый тип духовности» -- все это концептуальные риторические топосы современного дискурса национальной идентичности, так или иначе отсылающие к вытесненному, не проработанному - и потому вновь и вновь возвращающемуся - комплексу утраченной империи.

Казалось бы, после присоединения Крыма и в момент эскалации войны в Донбассе возникли новые - хотя и спровоцированные властью, но далеко не полностью контролируемые ею - коллективные реакции на происходящее (чувство общенародного единства, ощущение коллективной телесности, пронизанной массовым аффектом восстановления исторической справедливости, возвращения утраченного положения и политической субъектности), которые можно описать как симптомы рождения нации. Помимо указанных событий они возникли в результате своеобразного рикошета, являясь реакцией на украинский национальный подъем. Событийная рамка, заданная 70-летием Победы в Великой Отечественной войне, придала этому, - начавшемуся победой на сочинской Олимпиаде и продолженному победой в Крыму, - коллективному чувству национального единения дополнительный вес и масштабное историческое измерение. Однако специфика официального языка, который оформляет это во многом спонтанное нациеобразующее движение, как мне кажется, носит особый характер, в действительности противоположный этому движению. Нынешняя российская элита заинтересована не в рождении нации, а в воспроизводстве государственного патриотизма. Национальный подъем (со всеми его оборотными и зачастую уродливыми сторонами) является одним из факторов модернизации, приводя в действие социальные силы, не контролируемые ни элитой, ни государственным аппаратом, тем более если и то, и другое уходят корнями в имперское прошлое. Поэтому потенциально опасный для существующего политического status quo массовый аффективный всплеск был немедленно канализирован через дискурсивный диспозитив, одновременно и отсылающий к имперской идее, и маскирующий ее за риторикой национальной культурной идентичности.

Работая в качестве основы этого гегемонического диспозитива, «русская культура» задает пространство, где переплетаются национальное и имперское измерения России. «Русский мир» дает имя этому искривленному пространственно-временному образованию, которое лучше всего может быть описано с помощью бахтинской аналитики хронотопа, эксплицирующей идеологический посыл через ту или иную форму взаимной упаковки времени и пространства. «Русский мир» в том виде, как он артикулируется в официальном патриотическом дискурсе, может быть проанализирован - наряду с «идиллическим» или «раблезианским» хронотопами, уже описанными М. Бахтиным, - как еще один тип дискурсивной логики, позволяющий через специфическую топологию времени и пространства связать между собой нацию и империю16. Распространяя это родившееся в рамках физиологических исследований понятие на литературу, Бахтин описывал его как «слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом. Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. … Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем»17. «Русский мир» - это постимперский хронотоп, позволяющий на языке культурной традиции манипулировать историческим временем и политическим пространством, предъявляя «приметы» ушедшего времени как знаки актуальной принадлежности пространства, осмысляя чужое пространство в терминах собственного исторического времени, внешнюю политику в терминах национальной истории и культурного наследия, нацию - как медиум империи. Утверждение универсальной, цивилизационной миссии русской культуры, которая -- как настаивает современный патриотический дискурс -- располагается в глубинах национального характера, создает парадоксальную (инверсивную по отношению к классическому имперскому порядку) матрешечную конструкцию, где внутри нации располагается империя, а будущее беременно прошлым, которым оно обещает разродиться, если из недр национальной идентичности выйдет на свет ее имперское ядро.

Политическая актуализация этих конструкций срабатывает как спусковой крючок, запускающий бессознательные механизмы повторения и возвращения вытесненного, подталкивающие постимперского субъекта воспроизводить исторический опыт имперского прошлого в пространстве социального воображения, вновь и вновь проигрывая ситуацию, которой уже почти ничего не соответствует в настоящем (официальная патриотическая риторика национального триумфа не обнаруживает своего скандального комизма именно потому, что резонирует с бессознательными проекциями российского общества, наделяя их авторитетным языком). При этом воображаемое проигрывание вытесненного, а теперь возвращающегося исторического имперского опыта приводит (как это и имеет место в связи с неврозом навязчивых состояний) к вполне реальным трудностям, с которыми Россия сталкивается и на уровне внутреннего экономического кризиса, и на уровне международных отношений. Иными словами, нынешний кризис может быть описан как возвращение вытесненного прошлого, как актуальная политическая реальность, возникшая в результате работы отсылающего к прошлому социального воображения, которую общество опознает как адекватную и рациональную реакцию на реальные вызовы настоящего момента. Так государственная политика культурной идентичности обретает почву в социальном воображении и приводит к реальным экономическим и политическим эффектам. Естественно, данная аналитическая рамка не отменяет объективных экономических и системных причин кризиса, - снизившихся цен на энергоносители, технологической отсталости, административной и хозяйственной неэффективности, немодернизированности социальной структуры и многого другого, - но все эти причины в свою очередь могут быть описаны как эффекты последовательно выстраиваемой модели «энергетической сверхдержавы», которая была провалившейся попыткой политэкономического переформатирования утраченного геополитического имперского могущества, то есть очередной попыткой построить будущее через перекодирование на другой язык былого исторического опыта. Пытаясь ее реализовать, Россия оказалась в незавидном положении: стремление сделать соседей зависимыми от ее энергоресурсов обернулось собственной гиперзависимостью от этих же ресурсов, равно как и зависимостью от готовности соседей их покупать. Ощетинившись все чаще идущими в никуда трубопроводами, государство поставило себя в нелепое и жалкое положение отвергнутой невесты: и товар есть, и огромное желание его продать, - нехватка в уступчивых и покладистых женихах. У каждой эпохи свой эпос: «Железный поток» Александра Серафимовича отразил героическое отступление Таманской армии в 1918 году, в фильме «Служили два товарища» показан героический штурм Турецкого вала, открывший последнее наступление Фрунзе в Крыму. Теперь Владислав Сурков должен вернуться к своим литературным трудам и написать новый героический эпос в двух частях - «Южный поток: Цитадель» и «Турецкий поток: Предстояние», а Никита Михалков его экранизирует.

Фрейд определял невротический симптом как мнемонический символ, коррелирующий с вытесненным прошлым. Вытесненное стремится «вернуться» в настоящее, делая это в форме сновидений, болезненных симптомов, словесных оговорок, поведенческих отыгрываний18. В этой аналитической оптике идеологическая конструкция «русского мира» есть сновидение постимперского субъекта, грезящего об утраченном. Или по-другому: «русский мир» -- это остроумие в его отношении к бессознательному, спонтанная или, наоборот, намеренная оговорка, позволяющая пренебречь нормативной грамматикой государственных границ. Точно так же деформируются и такие общие понятия патриотического дискурса, как «русская культура», «духовность», «историческое прошлое», «традиционные ценности»: их прежние лексические значения стираются, а сами эти понятия начинают работать как те самые мнемонические символы, которые Фрейд описывал в качестве невротических симптомов. Такого рода идеологические конструкции могут быть описаны как явления, принадлежащие сразу двум режимам работы бессознательного: непреднамеренной оговорки, через которую прорываются подавленные идеи и желания19, и техники остроумия, целью которой является получение удовольствия, возникающего в результате экономящего затраты психической энергии «короткого замыкания» (Фрейд) между далеко отстоящими другу от друга семантическими рядами20.

Благодаря этим «остроумным» риторическим подменам «русская культура» в рамках официального дискурса патриотической гегемонии превращается в концептуальный паллиатив или бессознательный эвфемизм «российской империи». Вот пример того, как незаметно происходит это перекодирование языка национальной духовности на язык имперского прошлого:

«Произошло историческое воссоединение Крыма и Севастополя с Россией. Для нашей страны, для нашего народа это событие имеет особое значение. Потому что в Крыму живут наши люди и сама территория стратегически важна, потому что именно здесь находится духовный исток формирования многоликой, но монолитной русской нации и централизованного Российского государства. Ведь именно здесь, в Крыму, в древнем Херсонесе, или, как называли его русские летописцы, Корсуни, принял крещение князь Владимир, а затем и крестил всю Русь»21.

С одной стороны, в рамках такой аргументации национальная история наделяется реальным субстанциальным содержанием в противовес «юридической формальности» государственных границ, с другой, -- духовный исток, духовная почва оказываются факторами «стратегической важности территории». Воссоединение земель описывается как восстановление единства истории («историческое воссоединение»), единство культурной идентичности («наши люди») выступает фактором территориального расширения, крещение осеняет монолитность нации и централизацию государства, духовные границы «русского мира» оказываются нерушимее государственных границ. Культурное наследие и политические амбиции становятся элементами общей топологии, как в ленте Мёбиуса, утрачивая границы перехода одной поверхности в другую.

Имперский нарцисс

«Консервативный поворот» -- понятие, через которое часто описывают эволюцию политического и социокультурного режимов, разворачивающуюся в России на протяжении последних лет. Мне кажется, оно имеет вполне рабочий характер, но с некоторыми поправками. Говорить о современном российском консерватизме необходимо не столько как о классической политической идеологии, сколько как об эффектах бессознательного проигрывания (в психоаналитическом смысле), равно как и сознательного обыгрывания (в политтехнологическом смысле) исторического опыта прошлого. При этом поворотным механизмом, запускающим возвращение вытесненного и повторение пройденного, выступает целенаправленная деятельность политической элиты, пытающейся канализировать существующие в обществе напряжения (социальное, политическое, экономическое) посредством культурной политики идентичности, задействующей ресурс исторического прошлого Российской империи и СССР. Механизм возращения срабатывает благодаря актуализации того же дискурса о внешних врагах и внутреннем предательстве, который уже успел канонизироваться в качестве доминирующего языка описания перестройки и последующего распада СССР (для того, чтобы еще больше усилить бессознательный травматизирующий резонанс с историческим прошлым подключается также и наиболее авторитетный дискурс «фашизма, стоящего у российских границ»). Еще одним принципиальным моментом этой политической механики выступает мобилизующий ресурс страха за собственную культурную идентичность, которая может быть утрачена или отнята, если не проводить активной и жесткой политики, направленной на ее воспроизводство.

Диалектика консервативного обращения к традиции всегда вторична, поскольку является реакцией на модернизацию. Интересно тут другое: осуществляемое консервативной политикой идентичности наделение традиции, исторической памяти, культурного наследия исключительной позитивной ценностью оказывается ответом на реальный или (часто) воображаемый негативный горизонт утраты. Нагнетание страха что-либо потерять используется как инструмент мобилизации общества, которое должно встать на защиту того, над чем нависла угроза. Иными словами, ценность традиции столь велика именно потому, что ее у нас стремятся украсть.

В основе этого страха лежит регулярное и настойчивое воспроизводство концептуальной рамки, описывающий распад СССР как коллективную историческую травму. Распад СССР действительно представлял собой решительный исторический перелом, сопровождавшийся резким падением уровня жизни, потерей социального статуса и материальных накоплений значительной частью общества. Ее определенная часть (не обязательно совпадающая с теми, кто действительно многое потерял) символизировала произошедшее как историческое поражение, утрату исторического прошлого и связанного с ним геополитического авторитета, или, в наиболее конспирологическом варианте, -- как кражу этого прошлого, за которой стояли внешние силы и их внутренние пособники. С начала 2000-х эта рамка восприятия (которая в 1990-е носила хотя и довольно массовый, но маргинальный -- с точки зрения политического и даже социокультурного мейнстрима -- характер) стала все больше приобретать статус официальной позиции государства и руководящей им политической элиты: «Распад СССР был крупнейшей геополитической катастрофой XX века» (послание президента Федеральному Собранию 25 апреля 2005 года) -- тезис, с которого началась новая политическая эпоха в истории России.

Невротическая рамка, эксплуатирующая оценочный топос катастрофы и травматические эффекты модернизации, приводит к целой цепочке бессознательных допущений, которые бесконечно повторяются в современном патриотическом дискурсе во всем многообразии его политических и идеологических изводов. Это следующие допущения, в основе которых лежат характерные для невротического субъекта страх, тревожность, фобии, неадекватная самооценка: «культурное наследие -- это то, чему угрожает кто-то другой», «историческая память -- это то, что нужно беречь от чужих», «история -- это то, что враги хотят переписать», «прошлое -- это то, что у нас хотят украсть». Воспроизводство этой бессознательной оптики, опирающейся на постоянное наличие внешней опасности, угрожающей национальной идентичности, становится одним из эффективных способов мобилизации и демодернизации. Страх и переживание внешней опасности выступают в качестве коллективных аффектов, выковывающих из множества различных социальных групп, культурных сообществ, профессиональных идентичностей единство нации или по крайней мере -- большинство, которое говорит от лица нации. Вначале всеобщая подозрительность и недоверие отдельных групп друг к другу, затем социальная аномия и, наконец, новая сборка внутренне атомизированного большинства.

Эксплуатация травмы, постоянное возвращение страха потерять историческое прошлое черпают свою действенность в реальной потере земли. Ревизия или реинтерпретация национального исторического нарратива, проблематизация официальной исторической доктрины воспринимаются как угроза территориальной целостности и дальнейших территориальных потерь. Историческое прошлое или культурное наследие, концептуально и риторически увязанные с землей, приобретают статус «национальных стратегических интересов государства» (что прямо обозначено в конце прошлого года в «Основах государственной культурной политики»). Таким образом, на некоем фундаментальном, и зачастую бессознательном, уровне за декларируемой защитой исторического прошлого от внешних посягательств стоит желание вернуть утраченные земли. Именно это желание (иногда приобретающее характер сознательных интенций) стоит за утверждениями, вроде: «Мы не дадим вам переписать итоги Второй мировой войны» или «Мы не дадим вам украсть нашу Победу».

В ситуации нехватки реальных экономических и военно-политических ресурсов, в ситуации нехватки желания модернизироваться задействуется консервативный ресурс русской культуры, которая начинает работать как мнемонический симптом, отсылающий к историческому прошлому империи, политическому величию, прежним территориальным границам.

«Именно культура. . . обеспечивала единство многонационального народа России, во многом определяла влияние России в мире. Сегодня, в условиях обострения глобальной идейно-информационной конкуренции и не в полной мере преодоленных последствий национальных катастроф XX века это свойство российской культуры становится определяющим для будущего страны»22.

Единство многонационального народа России, опирающееся на особые свойства российской культуры, ставит вопрос о границах политического сообщества. И здесь возникает интересный парадокс. Целью нынешней политики является консолидация общества. Но такая консолидация возможна только в результате возникновения четких границ. Как писал Дюркгейм, создание социальных границ не является следствием интеграции, скорее оно является одним из ее необходимых условий23. И эти границы проводятся, - но они очерчивают не внешние пределы сообщества, а внутренние, разделяя общество на большинство, которое не готово признавать наличие внешних границ, и меньшинство, которое «национал-предательски» призывает их соблюдать.

В этой связи интересно рассмотреть, как менялась официальная доктрина культурной политики в процессе ее обсуждения. Изначально в ней была представлена вполне устойчивая и распространенная позиция, представляющая культуру как механизм различения своего и чужого. Воспринятые частью культурной общественности как одиозные, предложения Министерства культуры к «Основам государственной культурной политики», пусть и на свой лад, предлагали довольно четкое размежевание, следующим образом определяя фигуру российского Другого: «Россия -- не Европа»24. Политическое противостояние с Западом, активно разворачивавшееся в тот момент, довольно рационально мотивировало основанную на этом тезисе политику идентичности. Антизападные, антиевропейские и антимодерные предложения Минкульта, проходившие обсуждение в прошлом году, вполне адекватно отражали текущий политический контекст, во многом и состоявший во все более усугубляющемся конфликте культурных идентичностей.

Однако итоговый текст «Основ», подписанный Владимиром Путиным в конце 2014 года, предпочел логике размежевания и проведения внешних границ иной механизм артикуляции национальной культурной идентичности, предполагающий скорее опору на историческую традицию и ее открытость вовне, за пределы Российской Федерации (той же логики придерживалась и внешняя политика России). Окончательный текст «Основ» смягчил тезис о культурном противостоянии, вновь подвесив вопрос о национальной идентичности России и ее границах, задействовав прежний синтаксис языка империи, наделенный, правда, словарем культурной специфики, менталитета, географии и исторического опыта:

«В силу своего географического положения, многонациональности, многоконфессиональности Россия развивалась и развивается как страна, объединяющая два мира -- Восток и Запад. Исторический путь России определил ее культурное своеобразие, особенности национального менталитета, ценностные основы жизни российского общества. Накоплен уникальный исторический опыт взаимовлияния, взаимообогащения, взаимного уважения различных культур -- на этом естественным образом веками строилась российская государственность»25.

Если в отношении западного Другого все же задействуется язык структурных различий, то в отношении стран, в то или иное время входивших в состав или в сферу влияния Российской империи или СССР, используется язык органического единства, обнаруживаемого в глубинах культурно-исторической традиции. При этом между собой сплетаются различные культурные логики производства идентичности:

1) символическое размежевание «Я»/«Другой», когда воображаемый образ «Другого» выступает в качестве негативного зеркального двойника, используемого при формировании собственного «Я»26;

2) символическое изобретение собственного прошлого, когда основой для формирования «Я» выступает сконструированная «органическая традиция», снимающая все внутренние различия между тем, что втягивается в пространство «своего».

В нашем случае контекст противостояния, который, казалось бы, должен был привести к актуализации более рациональной и современной логики артикуляции собственной идентичности в рамках со- и противопоставления релевантному «Другому», в действительности приводит к усилению более архаичной и более манипулятивной логики политической археологии, обретающей культурную идентичность «Я» в не поддающихся рациональному контролю глубинах изобретаемой традиции. Говоря языком психоанализа: в последнем случае политическое бессознательное самоопределяющегося субъекта уже не зависит от сдерживающего фактора принципа реальности, стоящего за образом «Другого» и задающего определенные границы, внутри которых разворачивается процесс производства коллективной идентичности. Этот «Другой», конечно, носит воображаемый, сконструированный характер, но именно в этом качестве он есть не что иное, как граница, которую «Я» опознает как реальную и значимую. Напротив, изобретение прошлого, в котором коллективный субъект стремится найти культурный исток собственной идентичности и утвердить желаемое место в политическом пространстве, опирается на принцип удовольствия, снимающий напряжение между своим и чужим, вызванное ситуацией конфликта и необходимостью самоопределения27. Инаковость «Другого» снимается здесь благодаря генеалогическому воображению, отрицающему различия и снимающему гетерогенность исторического движения за счет реконструкции единого начала. (Возвращение к «духовному истоку» позволяет проникнуться чувством единства и легитимирует «возвращение Крыма домой», то есть опять-таки к своему «духовному истоку» или единству с Россией. ) Таким образом, обращение к «духовным истокам» оказывается обходным маневром, внутренней психологической защитой постимперского субъекта, позволяющей ему через характерное нарциссическое неразличение «Я» и «Другого», откладывать на будущее неизбежность определения собственных границ.

Это общая логика трудностей, с которыми сталкивается политический субъект, оказавшийся перед необходимостью переопределения собственной идентичности. Более конкретный ответ, объясняющий доминирование одного способа производства «культурного Я» над другим, заключен в самой конструкции «русского мира», положенной в основу нынешней политики идентичности. Еще в 2006-м, в преддверии Года русского языка, выступая на встрече с творческой интеллигенцией в Доме Державина в Санкт-Петербурге, Владимир Путин так обозначил его координаты:

«Русский мир может и должен объединить всех, кому дорого русское слово и русская культура, где бы они ни жили, в России или за ее пределами. Почаще употребляйте это словосочетание -- “русский мир”»28.

Хорошо. «Русский мир». «Русский мир». «Русский мир». «Русский мир». Достаточно? Наверное, да. Повторение успело уже достаточно выветрить смысл из повторяемого. Но именно в этой девальвации смысла, усилении неопределенности и состоит суть такого рода конструкций - мнемонических символов, реализующих симптоматику бессознательного. Тут работает иная логика, нежели та, что отражена в восточной поговорке: «Если повторять слово “урюк” даже много раз, во рту слаще не станет». В данном случае -- становится. По крайней мере, у кого-то.

Поскольку границы «русского мира» остаются неопределенными (что неизбежно, поскольку идея расширения имплицитно вписана в эту конструкцию), неопределенным оказывается и релевантный «Другой», располагающийся на постсоветском пространстве, по отношению к которому должно выстраиваться собственное «Я». А в ситуации отсутствия этого ближнего постсоветского «Другого» инструментом производства национальной идентичности и границ политического сообщества становится политическая археология, нарциссическая проекция идеального образа «Я» в историческое прошлое культурной традиции. Испытывая проблемы с расширением в пространстве, имперский нарцисс реализует свое желание признания в глубинах изобретаемого им исторического прошлого. Воображая триумфальное прошлое, он восполняет нехватку геополитической мощи в настоящем. В этом смысле концепция «русского мира» является, с одной стороны, реакцией на страх потерять это воображаемое прошлое, служащее последней линией сопротивления реальным утратам, а, с другой, -- симптомом отсутствия четких представлений о собственной идентичности и границах. Задавая рамку национальной культурной идентичности, это понятие блокирует саму возможность понимания, где проходят границы России, где она заканчивается. Если содержание понятия «Россия» становится исключительно духовным, его объем делается почти безграничным, а вопрос о границах (в том числе и государственных) переводится в разряд культурной политики (языка, литературы, религиозных ценностей, размытой культурной идентичности).

Скажем, для Украины такой «Другой» был обозначен еще в названии книги Леонида Кучмы «Украина -- не Россия» (2003). Война сделала этот, еще относительно спорный 12 лет назад, тезис -- безусловной реальностью. . . но пока только для украинцев29. Для России же Украина по-прежнему населена «братским народом», трагически обманутым Западом. И это нежелание признать чужое отличие от самих себя вызывает тем большое стремление Украины дистанцироваться от соседа, склонного подменять реальные культурные различия общностью исторических корней.

Представление о границе, характерное для коллективной идентичности, производимой на языке государственно-патриотической гегемонии и дискурсивно структурировавшееся в концепции «русского мира», очень напоминает ту безудержную, иррациональную, одновременно комичную и самоубийственную страсть, которая была схвачена Гоголем в фигуре Ноздрева. Так что лучшее определение «русского мира» принадлежит все-таки не Путину, а Ноздреву. Прошу прощения за длинную цитату, но, когда цитируешь Гоголя, трудно остановиться -- тем более, что это, пожалуй, одно из лучших описаний недавно произошедших событий:

«“Теперь я поведу тебя посмотреть, -- продолжал он, обращаясь к Чичикову: -- границу, где оканчивается моя земля”.

Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где большая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.

“Вот граница! -- сказал Ноздрев: -- все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все это мое”.

“Да, когда же этот лес сделался твоим? -- спросил зять. -- Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой”.

“Да, я купил его недавно”, -- отвечал Ноздрев.

“Когда же ты успел его так скоро купить?”

“Как же, я еще третьего дня купил, и дорого, черт возьми, дал”.

“Да ведь ты был в то время на ярмарке”.

“Эх ты Софрон! Разве нельзя быть в одно время и на ярмарке и купить землю? Ну, я был на ярмарке, а приказчик мой тут без меня и купил”»30.

***

В своей книге «Использование Другого» Ивар Нойманн описывает коллективную идентичность как разновидность производительной силы: она «предоставляет возможность деятельности и структурирует социальное поле, предлагая осуществлять те, а не иные действия»31. Казалось бы, нынешняя культурная политика, направленная на формирование национальной идентичности, и есть способ перейти на этот современный тип производительных сил. Но тут важно следующее: индустриальная эпоха задействовала природные ресурсы, в то время как эпоха постиндустриальная задействует в качестве такого ресурса культуру. Если в первом случае технология опиралась на энергию, то во втором -- на информацию. В нашем же случае информация опознается через те же самые термины, которые были значимы в эпоху энергии. Цитирую «Основы государственной культурной политики»:

«Культура России -- такое же ее достояние, как и природные богатства. В современном мире культура становится значимым ресурсом социально-экономического развития, позволяющим обеспечить лидирующее положение нашей страны в мире».

Проблема состоит в том, что, сталкиваясь с вызовами постиндустриальной эпохи, Россия (ее политический режим и связанный с ним социокультурный порядок) хотя и переходит на новый ресурс, но работает с ним иначе, чем он предполагает (то есть не как с общедоступным, открытым, умножающимся в прямой пропорции к его использованию). Это работа с информацией по тем законам, которые сложились при работе с энергией, -- иными словами, это работа с культурой на основании политэкономических привычек и навыков, сложившихся при работе с природными ресурсами. Говоря языком марксизма, приход новых производительных сил (культурной идентичности) не привел пока к смене производственных отношений: начавшаяся было модернизация застряла и буксует на своей ранней индустриальной стадии, сопровождавшейся строительством национальных государств.

Если верить Марксу, эта ситуация чревата революцией. Но пока на дворе государственный праздник идентичности, на котором имперский нарцисс забывает о том, что он - постимперский невротик.

Примечания

1 Основы государственной культурной политики (www. kremlin. ru/media/events/files/41d526a877638a8730eb. pdf).

2 Поэтому совсем не случайной является та роль, которую активисты различных обществ военно-исторических реконструкций сыграли во вполне реальных политических и военных событиях прошлого года; их персональные увлечения и способ работы с прошлым совпали с господствующей в данный момент дискурсивной формацией и реализующей ее политической практикой (прозрачность перехода от реконструкции войны к самой войне стала сюжетным ядром фильма «Мы из будущего - 2», реж. А. Самохвалов, еще в 2010 году. Об идейных импликациях темпоральных переходов в целом ряде кинофильмов последних лет см. : Калинин И. Past-in-the-future / Future-in-the-past. Советское будущее постсоветского прошлого // Сеанс. 2013. № 55/56. С. 103-111: http://seance. ru/blog/esse/future_in_the_past/).

3Юбилейные торжества и структурирующие их мнемонические ритуалы являются, пожалуй, наиболее зрелищным, перформативным, аффективно заряженным, работающим одновременно и на коллективном, и на индивидуальном уровне способом такой символической утилизации и администрирования. О такого рода аффективном менеджменте применительно к главному празднику постсоветской России см. : OushakineS. RememberinginPublic: OntheAffectiveManagementofHistory // AbImperio. 2013. № 1. Р. 269-302.

4 Шкловский В. Вышла книга Маяковского «Облако в штанах» (1915) // Шкловский В. Гамбургский счет. Статьи - Воспоминания - Эссе (1914-1933). М. : Советскийписатель, 1990. С. 42.

5 См. , например, недавно опубликованную подборку материалов: «Война с памятниками происходит там, где все уже готовы воевать с людьми» (http://snob. ru/selected/entry/98333?v=1443621972).

6 Сайт министерства культуры РФ: http://mkrf. ru/press-center/news/ministerstvo/ministr-kultury-rf-vladimir-medinskiy-otkroet-pamyatnik-knyazyam-ryuriku-i-olegu.

7 Владимир Мединский открыл памятник основателям Руси, 12. 09. 2015 // Сайт Российского военно-исторического общества (http://histrf. ru/ru/rvio/activities/news/item-2001)

8 См. обобщающую этот спор работу Льва Клейна, который и сам в середине 1960-х годов был активным участником этой многовековой дискуссии: Клейн Л. С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб. : Евразия, 2009.

9 Verdery K. The Political Lives of Dead Bodies. Reburial and Postsocialist Change. New York: Columbia University Press, 1999.

10См. : Etkind A. Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of Unburied. Stanford, California: StanfordUniversityPress, 2013. В этом году должен выйти русский перевод этой книги: Эткинд А. Кривое горе. Память о непогребенных. М. : НЛО, 2015.

11 Послание Президента Федеральному Собранию, 4 декабря 2014 года (www. kremlin. ru/events/president/news/47173).

12 Там же.

13 Мангейм К. Консервативная мысль // Он же. Диагноз нашего времени. М. , 1994. С. 609.

14 Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции 16-35. СПб. : Алетейя, 1999. С. 24.

15Об этом см. : Калинин И. «Наш паровоз…» Культура как инструмент демодернизации // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2014. № 6. С. 85-94. (Расширенная версия опубликована на сайте Полит. ру: http://polit. ru/article/2015/02/15/cultural_policy/); Он же. О похищении культуры, единстве истории и расширении границ // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2015. № 1. С. 243-249 (Расширенная версия опубликована на сайте Полит. ру: http://polit. ru/article/2015/06/07/culture/).

16 Анализируя различные способы артикуляции Россией своего места в системе международных отношений, Вячеслав Морозов находит чрезвычайно удачную формулу, отсылающую к той же технике взаимного перевода языка империи на язык нации, - «субалтерная империя», см. : MorozovV. Russia’sPostcolonialIdentity. ASubalternEmpire in a Eucentric World. Palgrave Macmillan, 2015.

17 Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике// Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М. : Художественная литература, 1975. С. 234.

18 Фрейд З. Введение в психоанализ. С. 22--56 (лекции: «Смысл
симптомов» и «Фиксация на травме. Бессознательное»).

19 Фрейд З. Психопатология обыденной жизни. СПб. : Алетейя, 2000. С. 48-77 (глава «Обмолвки»).

20 Он же. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб. : Алетейя, 1998. С. 146-174 (глава «Механизм удовольствия и психогенез остроумия»).

21 Послание Президента Федеральному Собранию, 4 декабря 2014 года.

22 Основы государственной культурной политики.

23 Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М. , 1990. С. 102--110.

24Минкультуры изложило «Основы государственной культурной политики» // Известия. 2014. 10 апреля (http://izvestia. ru/news/569016).

25 Основы государственной культурной политики.

26 См. , например: Нойманн И. Использование «Другого». Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М. : Новое издательство, 2004.

27 См. : Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. СПб. : Алетейя, 1998. С. 5--80.

28 Цит. по: Сычева Л. Русский язык, русская культура, русский мир // Российская Федерация сегодня. 2007. № 4. Уже тогда культурная составляющая была выдвинута в качестве основы этой геополитической конструкции, однако ее стратегическая и даже военная роль отчетливо проявила себя только в прошлом году.

29См. : Hrytsak Y. Ignorance Is Power // Ab Imperio. 2014. № 3. С. 218--228. В этой статье Ярослав Грыцак указывает на данные Всемирного исследования ценностей (уже много лет проводимого под руководством Рональда Инглхарта), согласно которым Россия продолжает воспроизводить «ценности выживания», в то время как Украина демонстрирует заметный сдвиг в сторону «ценностей самовыражения» (Ibid. P. 228). И если, как пишет Грыцак, официальный российский дискурс одержим безопасностью и идентичностью, то украинцы «Евромайдана» были сконцентрированы на модернизации и ценностях (Ibid. P. 225). См. также статью Ильи Герасимова, в которой он предлагает использовать по отношению к событиям на Украине концептуальный язык постколониальной революции, поскольку ее основным содержанием стало обретение людьми собственного голоса и собственной индивидуальной субъектной позиции, в то время как происходящее в России можно квалифицировать как процесс демодернизации, смыслом которого является превращение субъектов в колониальных субалтернов: Gerasimov I. Ukraine 2014: The First Postcolonial Revolution // Ab Imperio. 2014. № 3. Р. 22-44.

30 Гоголь Н. В. Мертвые души. Том 1 // Он же. Полное собрание сочинений: В 14 т. М. ; Л. , 1951. Т. 6. С. 74.

31 Нойманн И. Указ. соч. С. 15.

.

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на polit.ru