Для начала-пару слов о себе. Я работаю в южнокорейском университете Коре, где преподаю дисциплины, связанные с культурой Северной Кореи, а также занимаюсь исследованиями этой культуры в разные исторические периоды.

Предмет свой нежно люблю, но сегодня я хочу поговорить не о нем, а об одном из своих научных источников - северокорейских беженцах.

Мое знакомство с ними началось поневоле. Свои исследования я базировала в основном на оригинальных текстах и однажды на одну из своих статей получила критический отзыв, анонимный автор которого замечал, что мои выводы неполны. Я пишу о том, что северокорейцы пишут в книгах и снимают в кино, но нигде не упоминаю, как эти работы воспринимают рядовые зрители и читатели КНДР.

На первый взгляд, упрек был абсурдным. Ведь в КНДР не существует массовых опросов зрителей и читателей, топ-листов или свидетельств о тиражах журналов и количестве просмотров. И уж тем более никто не даст проводить такой опрос иностранке. Однако отзыв задел меня за живое. Я подумала о том, что некоторые неполные свидетельства я собрать все-таки могу. В Южной Корее есть 26-тысячная община северокорейских беженцев. Неужели они не смогут дать мне ответ на простые вопросы, вроде того, какие фильмы и книги им нравились?

Опросы беженцев действительно многое для меня прояснили. Но даже более интересным стал для меня опыт общения с самой средой северокорейских перебежчиков.

По опыту своей жизни в Австралии, которая постоянно имеет дело с беженцами, я хорошо помню популярный образ этой категории населения в местной прессе. Всех этих темнокожих дев с глазами ланей, испуганных стариков и трогательно тонких подростков, вид которых взывал к покровительственным инстинктам зрителя и читателя. Правда, время от времени гармонию этой фотогенично-виктимной толпы, незаконно прибывшей в Австралию в утлых лодчонках, нарушал какой-нибудь упитанный боров с золотыми перстнями, сильно напоминающий коррумпированного раджу из мультика сталинских времен «Золотая антилопа». Но в целом картинка была достаточно однородной. Она изображала невинных, беспомощных - и крайне симпатичных жертв, взывающих к сочувствию богатого мира.

Образ северокорейских беженцев в западных и южнокорейских медиа выдерживается примерно в тех же тонах. Люди, бежавшие от голода и лагерей, люди бедные, страдающие… и по определению хорошие. «Несчастность» и «хорошесть» составляют два неразрывно связанных звена в цепочке психологического воздействия на зрителя. Помоги соотечественнику, прибежавшему к тебе за помощью, он угнетенный и (поэтому) хороший.

Логика, стоящая за этой невинной манипуляцией, достаточно проста. Людям хочется помогать только эстетически и морально привлекательному. Вот почему в плакатах «Армии спасения» так часто фигурируют нежные сиротки и старцы, убеленные благородными сединами-то есть лица, которые или еще, или уже не могут делать зла. «Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал…» Старушке из стихотворения Петерсона легко и приятно было приютить маленького сироту. Это же не спившийся вонючий бомж.

Ложность логической связки несчастный-хороший я почувствовала сразу же, как только начала общаться с моими респондентами. В том, что это люди, жившие до сих пор очень тяжелой, замотанной жизнью, не было ни малейших сомнений. Достаточно посмотреть на худосочность, низкий рост и нездоровый цвет лиц северокорейских мужчин, щуплых северокорейских подростков, значительно отстающих в росте от южных сверстников, раннее увядание и массово плохую кожу женщин, в среднем выглядящих лет на десять старше своих ровесниц даже из самых забытых богом южнокорейских глубинок.

Вид этих людей вопиет о нездоровом, скудном питании, постоянном пребывании на полях под жгучим солнцем на коллективных работах, об общей заезженности. Данные южнокорейской статистики показывают, что перебежчики в среднем намного чаще южнокорейцев страдают хроническими болезнями, в особенности онкологией и туберкулезом. Выглядят они часто забитыми, травмированными, не всегда адекватными, с искательными улыбками.

Так что вопрос, действительно ли это люди бедные и несчастные, мне был совершенно ясен. Однако моральные качества многих из этих, несомненно, бедных людей оказались не столь бесспорными.

Один из первых же беженцев, назову его господин Ким, в ответ на мой сугубо неполитический вопрос, какой фильм, на его взгляд, пользовался в КНДР наибольшим массовым успехом, начал долгую тираду о злокозненном режиме и проклятом диктаторе, которые душат в зародыше все новое и прогрессивное. И мысль, которую, как он настаивал, мне надо в связи этим фактом обязательно донести до моего читателя-это то, что США должны срочно начать войну против Северной Кореи. Для ее же собственного блага.

Оказалось, что сам респондент-неудачливый художник, который вынужден был работать учителем рисования в провинциальной северокорейской школе. Он показал мне некоторые из своих работ - цветы и птицы, выполненные в традиционной манере. Я не берусь судить о качестве техники (традиционную корейскую живопись я не люблю), но могу точно заверить, что сюжет их далек от бунтарского новаторства. Подобными цветами и птицами, призванными донести до зрителя национальный дух северокорейского искусства, полны все художественные выставки КНДР.

Я понимаю, что непризнанный художник с воспаленным эго - это клинический диагноз. Когда у меня не принимают рукопись в издательстве, у меня тоже возникает отвлеченное желание расхреначить это издательство до основания. Но как-то сложно представить, что мое раненное эго сойдет с ума настолько, что будет призывать конкретного иностранного ученого донести до его правительства мысль сбросить бомбы на головы моих сограждан.

Самое характерное в этой истории со злостно неопубликованными цветами и птицами-что в Южной Корее они тоже опубликованы не были. А ведь, по сведениям А. Ланькова, много работающего с беженцами, северокорейские перебежчики из числа художников обычно прекрасно устраиваются по специальности. Северокорейское художественное образование, с его упором на классическую технику рисования, здесь высоко ценится. Господин Ким же трудится на ниве журналистики на северокорейские темы.

Другим неприятным сюрпризом стало для меня то, что у многих опрошенных мною молодых женщин остались дома, на Севере несовершеннолетние дети, и они, как правило, не планируют перетаскивать их на Юг. Одна из респонденток, рассказывая о своих планах на будущее, четко и спокойно заявила, что брать к себе сына не собирается. Ей надо устраивать свою личную жизнь, она надеется когда-нибудь выйти замуж за настоящего богатого южнокорейца. Сын ей будет только мешать. Многие хладнокровно признают, что факт их побега резко ухудшает карьерные перспективы детей и оставшихся дома родных (в лагеря за побеги родственников вроде сейчас не сажают).

Мой опрос на темы северокорейского искусства неожиданно пошел не так гладко, как мне представлялось. Некоторые респонденты, нацеленные на живописания в стиле «ужас-ужас-ужас» в родных пенатах, путались в самых простых вопросах. Вместо того, чтобы ответить, например, какие книги они или их друзья читали детстве, некоторые из них спешили заявить, что народ в КНДР темный и забитый и не читает вообще ничего. А через некоторое время те же люди могли заметить в качестве очередного «ужаса», что за новыми книгами в магазине всегда выстраивается очередь, а частные библиотеки в их маленьком городке занимают серьезную нишу в подпольном бизнесе.

В общем, понаблюдав за своими респондентами, я поняла, почему, невзирая на все усилия правительства Южной Кореи, здесь так туго идет дело интеграции беженцев и так слабо поддерживаются большинством их радикально анти-северокорейские организации.

Настороженность, с которой южнокорейский обыватель не спешит впустить в свой ментальный дом замерзшего северокорейского сироту, чаще всего принято объяснять шкурными соображениями, вроде зависти к привилегиям, которыми осыпает новоприбывших северян Южная Корея за счет своих налогоплательщиков. Говорят и об иррациональной ксенофобии и снобизме южнокорейцев по отношению к бедным и малообразованным соотечественникам. Но мне кажется, дело здесь гораздо проще. Как некогда точно заметил Касперский про Сноудена, люди устроены так, что не любят предателей-даже если предаются вещи вроде бы плохие, недостойные, и сами они от этого предательства выигрывают. Нет доверия, нет сочувствия единожды предавшему.

Всегда ли права эта логика? Я не уверена. Когда я впервые пообщалась с молодой женщиной, оставившей своего маленького сына и планирующей новую семью с новыми детьми здесь, меня поначалу охватила волна, прямо скажем, нехристианских чувств. Я вспомнила себя двадцать лет назад, сбежавшую от лихих девяностых в тихую гавань южнокорейской аспирантуры с пятилетним ребенком на руках. Четыре с половиной года прожили мы с дочерью в крошечной комнатке общежития, плата за которую съедала половину моей стипендии. Я моталась между учебой и разнообразными подработками, чтобы обеспечить дочке учебу в хорошем садике и школе, приличную одежду и игрушки, привычную еду, стоившую тогда в Корее весьма недешево. Еду эту я готовила в электрической кастрюле на полу. . . Когда однажды в гости к нам заглянула моя благополучная знакомая с маленькой дочкой, та, оглянувшись, испуганно спросила: «Мама, разве так живут?» И все-таки ни на минуту мне не приходила в голову мысль отправить дочь домой к бабушкам и зажить в свое удовольствие.

Но… Могу ли я сравнивать свои трудности с теми, что встали на пути этой северной кореянки? Могу ли я вообще ее судить?

Для себя я решила, что нет. У каждого свои испытания и свой запас душевных сил. Я могу только пожалеть человека, которого жизнь вынудила бросить родной дом и отречься от всего, что осталось позади. И еще я поняла, что в меру сил надо стараться помогать любым беженцам, даже самым неприятным. Просто так, от нечего делать из страны не убегают.

К счастью, попадались мне и совсем другие перебежчики из КНДР. Это были люди, вспоминавшие оставленную жизнь без ожесточения, хотя, казалось бы, для него были все основания.

Маленькая квартирка другой беженки, назову ее госпожа Пак, завешена фотографиями маленькой девочки и приятного мужчины. Пак оказалась в Сеуле после долгих скитаний. Когда-то она была очень счастлива. Она вышла замуж по взаимной любви за красивого и талантливого мужчину, родила дочку. Правда, родители мужа противились их браку, потому что были выходцами из благополучного революционного сословия-сонбуна, а Пак принадлежала к сословию неблагонадежному, но поначалу все ограничивалось только косыми взглядами. Однако вскоре муж стал резко продвигаться ввысь по партийной линии и быстро достиг потолка карьеры, наткнувшись на непробиваемое препятствие-неблагополучное сословное происхождение жены. Родители начали массированную атаку на молодых, обвиняя Пак в том, что она испортила жизнь их сыну, а сына в том, что он поддался чарам авантюристки. Пак дала согласие на развод и оставила дочку с мужем, понимая, что ребенку так будет лучше.

Карьера мужа пошла ввысь, а она осталась одна, не зная, куда податься. Перебежала в Китай, работала там несколько лет, потом перебежала в Сеул. Здесь она, как все перебежчики, прошла курс адаптации в лагере Ханавон, где ей, конечно, объяснили бесчеловечность и несправедливость сословного деления общества в КНДР и связь этого явления с культом личности Кимов. Но даже понимая все социальные причины своей личной трагедии, Пак не призывает бомбы на КНДР и не винит мужа, фактически, предавшего ее. Когда она рассказывает о своей семье, в голосе ее звучат слезы, и сквозь слезы она улыбается, показывая на портрет мужа: «Он такой красивый, правда?» Некоторое время назад разлученная семья смогла встретиться на нейтральной территории и сделать общую фотографию, которую Пак теперь бережно хранит.

Не было ничего удивительного в том, что именно Пак смогла лучше всех рассказать мне о культуре Северной Кореи. Она говорила на редкость объективно, отмечая как хорошие, так и плохие стороны. Когда я спросила ее, насколько, по ее мнению, реален культ Ким Ир Сена в КНДР, она засмеялась и прочла свое собственное девически-восторженное стихотворение о Вожде, которое написала много лет назад под впечатлением первого визита в Мангендэ, на родину Ким Ир Сена.

Конечно, сегодня Пак уже не является поклонницей Вождя. Но то, что она не стыдясь рассказала мне о своем увлечении Ким Ир Сеном в студенческие годы, говорит очень обо многом. Люди вроде господина Кима обычно таких вещей не признают. В своих рассказах о северокорейском прошлом, они даже в пеленки писали не просто так, а с диссидентскими намерениями.

Опыт общения с перебежчиками выявил для меня одну неочевидную истину. Что бы мы ни говорили о разделении режима и страны, все-таки верность, лояльность - это нечто неделимое. Отрекаются люди обычно от всего сразу, целиком. Близкие, страна, режим, культура-все идет в одном флаконе. Недаром радикальный мистер Ким, призывающий Америку сбросить бомбу на КНДР, удивительным образом забыл, что в ненавистной ему стране осталась и его брошенная семья, его родные дети.

Один из перебежчиков старого поколения, чудом спасшийся от смерти в 1961 в Советском Союзе, писал много лет спустя в частном письме о КНДР: «Как бы ни была она изуродована, но родина есть родина, и ты вспоминаешь ее, как мать. Она одна, другой не знаю. Люблю ли ее? Не знаю. Но как вспомню какой-либо фрагмент, так и ноет нутро! Что бы ни случилось, я ей, как своей несчастной матери, желаю только душевного покоя».

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на polit.ru