фото показано с polit.ru

Мы публикуем стенограмму и видеозапись выступления докторов исторических наук, профессоров кафедры литературной критики РГГУ Оксаны Ивановны Киянской и Давида Марковича Фельдмана в рамках цикла "Публичные лекции "Полит.

ру", состоявшегося 9 апреля 2015 года в библиотеке-читальне имени Ивана Тургенева.

Текст лекции

Оксана Киянская: Уважаемые коллеги, мы рады представить вам малую часть того, чем мы с Давидом Марковичем занимаемся, рассказать об одной части той книги, о которой сейчас шла речь, как раз той части, посвященной Якову Бельскому. Действительно, это такая микро-история, это история частного человека, почти обычного человека, которая вдруг после того, как мы ее стали изучать, высветила очень многие факторы, эпизоды, сюжеты истории советской литературы и советской журналистики, которые мы даже и не ждали там видеть, и не могли там ожидать увидеть. В общем, мы сейчас вам представим результаты наших неожиданных открытий и неожиданных сюжетов.

Несколько слов о том, как мы на эту тему вышли, несколько слов о том, почему Бельский, и кто он вообще такой. О существовании этого человека было давно известно в связи с именем знаменитого советского писателя Валентина Катаева. Впервые об этом узнали в Одессе (Катаев - одессит, мы это знаем), и Катаев, приехав в конце 60-х годов в Одессу, подарил местным литературоведам эту фотографию, которую мы воспроизводим. И написал на обороте, что на ней Багрицкий, Катаев и Яков Бельский.

Багрицкого и Катаева мы знаем, а кто третий человек, Бельский, он, даря эту фотографию, подробно не объяснил. И фотография лежала, потом ее передали в организованный впоследствии одесский литературный музей, где она сейчас в фондах и находится. Эта фотографии известна в истории литературы, публиковалась и раньше, но, как правило, Бельский обрезался, потому что никто не знал, кто это такой, зачем он здесь, почему он здесь третий, и что все это значит.

Соответственно, одной из первых полностью эту фотографию опубликовала одесская исследовательница Алена Егорская, которая как разнимается ранними писательскими сюжетами Катаева. Дальше были некоторые мемуарные упоминания о Бельском. Вот первое из таких четких упоминаний: это 2006-й год, мемуарная книга сына Катаева Павла Валентиновича, где он рассказывает историю, как его отец в 1920-м году попал в тюрьму в ЧК. Итак, 20-е годы, тюрьма и отец, ждущий своей участи.

Собственно говоря, спасти заключенного могло только чудо. И чудо происходит. Оно состоит в том, что на некоем допросе его увидел некий чекист, который сказал, что это не враг, его не нужно расстреливать. И этот чекист по семейным преданиям как раз и был Яковом Бельским.

Опять-таки, ходили разные слухи, что был такой чекист Бельский, когда-то спасший Катаева от расстрела, но впервые в печатном варианте они появились только в книге сына Катаева. Причем, как сказать, «впервые»? Впервые это стало достоянием широкой публики, потому что сын Катаева, конечно, уже по самой своей фамилии, принадлежности к роду привлек внимание, он там приводит много разных интересных сведений об отце. В общем, теперь этой книгой пользуются очень активно. И вот как раз из этой книги в историографию перекочевала фамилия Бельский, как некий чекист, когда-то спасший писателя.

Мы с Давидом Марковиче часто бываем в Одессе, работаем там в архивах, и естественно, этот сюжет с Бельским нам тоже давно был известен. Но одесские коллеги говорили нам, что искали его, но не смогли его найти. И вряд ли что-то как-то удастся его найти. Ну, был такой чекист, потом куда-то сгинул. Мы решили попробовать, понимая, конечно, что вряд ли нам что-то удастся сделать больше того, что сделали одесские коллеги. Но, тем не менее, вдруг кое-что удалось.

У историков, исследователей бывает такая удача, когда как будто открылась некая такая крышка, и оттуда пошел столб информации. Во-первых, был такой журналист и историк театра Александр Мацкин, в мемуарах которого, опубликованных даже задолго до, за десять лет до мемуаров Катаева, мы тоже нашли упоминание об этом сюжете.

Мацкин рассказывает, что он знал некоего журналиста Бельского, который работал в Харькове в середине 20-х годов, и Бельский был его другом, у Мацкина с ним связано много сюжетов. И Бельский собирал фотографии, и, в частности, на одной фотографии Валентин Катаев был изображен, и некая подпись, смысл подписи: «Такой-то вернул мне жизнь». И Мацкин спросил, в чем дело, и рассказал тогда Бельский, что он был тогда чекистом в Одессе, и в какой-то момент, действительно, спас Катаева.

Катаев, напомню вам, тоже известный факт из его биографии, Катаев при Деникине служил на деникинском бронепоезде, отнюдь не был красным, а был противником красных. Эти мемуары подтверждали тот простой факт, что, действительно, Бельский был и это не какая-то аберрация памяти Валентина Петровича. И что, действительно, нужно продолжить в связи с этим поиски.

Дальше путем очень тяжелого и долгого обследования разного рода архивов и библиотек, Москвы, Одессы, Санкт-Петербурга, путем переписки с архивами разных городов Украины, Харькова, Николаева, Киева, удалось восстановить биографию Якова Бельского. Выяснилось, что это одессит, происходивший из бедной еврейской одесской семьи. Что этот человек окончил одесское художественное училище, он был художником. О чем, кстати, Павел Валентинович пишет в своей книге. Что он до 1917-го года учился, потом несколько месяцев воевал в Первую мировую на румынском фронте, потом дезертировал из армии, распропагандированной большевиками, принял участие в установлении Советской власти в Одессе.

Был такой эпизод: январские бои и январские восстания в Одессе 1918-го года. И когда первая раз установилась Советская власть, он работал по своей специальности, он был художником при одесском исполкоме.

И здесь справа плакат, это плакат Бельского, это первое, что дошло от него до нас. Это как раз такой исполкомовский плакат 1919-года, считается очень большой редкостью, как и все одесские плакаты революционной эпохи (их просто очень мало осталось). А слева - это фрагмент украшения Одессы. Это памятник Екатерине II, который к первому мая 19-го года завернули в полотнища со звездами, и это все, всем этим действом руководила художественная секция исполкома. Делали это группы так называемых одесских независимых художников, которые себя противопоставляли традиционной школе южнорусских одесских художников.

Явно это такие первые шаги в художественную публицистику Бельского. Дальше в Одессу приходит Деникин, , соответственно, Советская власть на некоторое время из Одессы пропадает, естественно, Бельский в подполье. В подполье он не только как исполкомовский художник. Еще до прихода Деникина он служил в военной одесской контрразведке, он уже начинает свою деятельность разведчика, в будущем он станет чекистом.

Потом, когда в 1920-м году Советская власть возвращается в Одессу, он начинает службу в одесской ЧК. Вот эта организация, в общем, такая суровая серьезная. Макс Дейч - знаменитый председатель одесской ЧК, и при нем Бельский был начальником разведки! Конечно, все эпизоды, в которых участвовал Бельский, установить, наверное, невозможно, но точно известно, что в 1921-м году он руководил операцией по обезвреживанию атамана Семена Заболотного, это один из самых страшных бандитов, с которыми чекисты боролись, про это есть очень много разных сюжетов в повестях Катаева. И к этому же времени, к 20-му году относится эпизод с самим Катаевым.

Действительно, Катаев был арестован по подозрению в причастности к контрреволюционному заговору, и в поздней автобиографической повести «Уже написан «Вертер»» знаменитой, Катаев об этом расскажет и даже так полупризнается, что, действительно, заговор был, и, действительно, он в нем участвовал. Но Бельский, действуя не сам, потому что был очень строгий приказ не ходатайствовать за арестованных, а действовать через местный военкомат, ему удалось, в общем, доказать, что Катаев попал случайно в ЧК, и он должен был быть освобожден. Что и произошло - Катаева освободили.

И вот с этого момента и начинается очень долгая дружба Бельского и Катаева. Дружба, действительно, серьезная, впоследствии я буду об этом говорить. Очень многие сюжеты жизни Бельского, истории, связанные с ЧК и с Бельским, будут Катаевым описаны в его поздних повестях. Но Бельский в 22-м году из ЧК ушел. Как он сам признался Мацкину (Мацкин это воспроизводит), что он не был создан для чекистской работы, его раздражали постоянные тайны, и не по нутру была охота на людей, даже когда они этого заслуживали. И дальше начинается путь журналиста.

Бельский становится журналистом, и с его именем связано очень много самых разных периодических изданий, и в разных городах (сначала это был Николаев, газета «Красный Николаев», потом это был Харьков, газеты «Пролетарий» «Коммунист»; «Гаврила», «Червоный перец» - журналы), потом Москва, где он был заместителем редактора журнала «Крокодил», и последнее место работы - газета «Вечерняя Москва». Об этом я подробно по порядку попробую вам рассказать.

Первая газета, с которой он начинает сотрудничество - газета «Красный Николаев». Одна из самых старых региональных газет, это газета где-то в Николаеве, у этой газеты было очень много известных редакторов. В частности, одним из таких знаменитостей этой газеты, одним из первых ее редакторов был Нарбут. Но к моменту появления Бельского в Николаеве, конечно, Нарбут уже давно из этой газеты уехал, уже жил в Москве.

Тем не менее, очень многие люди, которые начинали при Нарбуте, были там во времена Бельского. Кроме того, во времена Бельского там выходил, литературно-сатирический журнал, который назывался «Бурав». Соответственно, Бельский оформлял этот «Бурав».

Это его картинка, очень характерная для такой одесской маринистической школы. Бельский проявлял себя в двух ипостасях. В «Красном Николаеве» он был единственным художником, газета была маленькая, тираж ее был крохотный, в 23-м году этовсего было пять тысяч экземпляров. Он рисовал разного рода карикатуры, разного рода рисунки, и очень много писал. То есть, начал там карьеру действующего фельетониста, действующего журналиста.

Одна из карикатур, это такая линогравюра, гравюра на линолеуме. В «Красном Николаеве» техника была типографически нулевая, поэтому гравюра на линолеуме - единственный способ донести до читателя содержание неких картинок. Отсюда - относительная простота этих картинок, вы сейчас их увидите, я их покажу. Конечно, по мере того, как улучшалась полиграфическая техника, сложность этих картинок возрастала. Вот картинка из «Бурава», он Бабеля иллюстрировал (Бабель печатался в «Бураве», иллюстрации к «Конармии»), рубрика «Спорт» в журнале «Бурав».

Кроме того, в Николаеве Бельский начинает писать художественные произведения. И нам с Давидом Марковичем удалось обнаружить его роман, большой роман, который называется «В пламени борьбы», и который печатался с продолжением в газете «Красный Николаев». Это был приключенческий роман, посвященный событиям в революции, посвященный гражданской войне.

Роман очень интересный, у него очень лихо закрученный сюжет. И как многие тогда пытались писать, подражать так называемому, «красному Пинкертону». Николай Иванович Бухарин выступил на комсомольском съезде, и сказал, что в литературе необходим «красный Пинкертон», то есть, повествование о революции с захватывающим сюжетом, чтобы молодежь, проникаясь этим сюжетом, следя за этим сюжетом, проникалась новыми идеями.

И один из этих романов как раз этот «В пламени борьбы». Правда, этот роман, выходя с продолжением в номерах газеты за 1923 год, впоследствии не переиздавался. И он и не мог быть переиздан, потому что центральный сюжет этого текста, - это события в Киеве времен гетмана Скоропадского, и, в отличие от многих текстов, посвященных гетману, падению Скоропатского, приходу в город Петлюры, этот роман построен вокруг деятельности советской делегации в Киеве.

Момент этот был очень тонкий, об этом впоследствии не упоминали, упоминать было, естественно, запрещено, потому что советскую делегацию возглавлял Сталин. Вопрос, который обсуждался, был вопрос о мирном договоре с гетманом. Договор заключен не был, потому что не был решен спор о границах. И впоследствии, естественно, в карьере генерального секретаря не могло было быть неудач, и сам гетман был осмыслен как такой безусловный враг Советской власти. Хотя, на самом деле, это не так. Существовал такой предварительный договор, подписанный Лениным с представителями Скоропадского.

Дальше, надо вам сказать, что этот роман «В пламени борьбы» был также снабжен рисунками самого Бельского, он рисовал героев. Вот слева один из героев, некий белогвардеец, и принцип очень многих, большинства картинок Бельского, это такая узнаваемость. Понятно, что это не портреты. Но современники при желании могли узнать прототипы тех или иных картинок. В частности, если мы посмотрим на этого белогвардейца, мы увидим совершенно явно черты Валентина Петровича: такой квадратный подбородок, определенный тип лица.

Впоследствии для нас и нашей лекции это будет важно, потому что кое-какие моменты в его биографии можно будет с помощью этих рисунков прояснить. Еще один рисунок из романа, это некий журналист с такой немножко шпионской окраской, действующий не вполне в рамках своей профессии. И, конечно, это изображение соотносимо с изображением Михаила Ефимовича Кольцова.

Итак шла такая спокойная работа, шло написание художественных текстов. Они не ограничивались описаниями о войне, там было много рассказов, большинство печаталось в журнале «Бурав». Такое спокойное течение прервалось в 24-м году в связи с очень известным тогда, сейчас забытым, так называемым, «дымовским делом». На сюжет Дымовки было написано огромное количество текстов, и художественных статей, был снят немой художественный фильм, писались и пьесы, и картины. Это было, как тогда говорили, дело о смерти селькорра Малиновского.

Здесь - Григорий Малиновский в центре, тоже нарисованный Бельским портрет. Вот это, как объявили газеты, это селькорр «Красного Николавева», которого убили кулаки, ненавидевшие его за то, что он о них рассказывал правду. На самом деле, как показало дальнейшее расследование, это была фальсификация. Малиновский не был селькорром «Красного Николаева». Это была интрига местной прокуратуры, прокурором Борисом Идиным, инициатором этого дымовского троцкизма, николаевский прокурор, и подхваченная прессой, использованная в своих интересах Троцким.

На процессе по дымовскому делу присутствовал представитель Троцкого, знаменитый «правдинец» Лев Сосновский. В итоге расследования на скамье подсудимых оказалась советская верхушка этой деревни Дымовка под Николаевым. Многие из них были расстреляны, впоследствии при Шелесте это дело было в 60-е годы пересмотрено. И оказалось, что они ни в чем не виноваты, что они - честные коммунисты, что это - результат оговора, и они в 60-е годы были реабилитированы.

К этому делу непосредственное отношение имел Бельский. Вот карикатура ряженой дури, одна из карикатур, опубликованных в «Красном Николаеве», про то, как в Дымовке председатель сельсовета калядовал со своим приятелем, одетым в костюм козы. И под этой карикатурой шла некая анонимная заметка про то, что председатель сельсовета, грубо говоря, не прав. Соответственно, в связи с этой карикатурой звучала фамилия Бельского.

И был еще один сюжет, который запутывал Бельского в дымовское дело, еще одна заметка, посвященная ситуации в Дымовке, где председатель сельсовета обвинялся в том, что он - кулак, что он обманывает своих односельчан, гораздо более злая, чем про козу. И вот во второй заметке, которую, к сожалению, мне не удалось скопировать, просто я ее записала от руки, было дано газетой опять же Бельским, опровержение, где было написано, что газета провела свое следствие, и выяснила, что председатель сельсовета совершенно ничем не виноват, что газета снимает с него свои претензии, и, в общем, приносит ему свои извинения. И все эти материалы об этой ряженой дури, все эти обвинения в адрес председателя сельсовета и опровержение обвинения, все это фигурировало на суде.

И в результате сложной интриги, в результате вмешательства Троцкого, который хотел показать гнилость советского аппарата на местах, и сам Бельский едва не попал под удар, и организация, где он работал до николаевской журналистики, а не на ЧК (потому что Николаев был окружной город Одесской губернии). Соответственно, путем очень сложной интриги, при вмешательстве Дзержинского (это отдельный свою сюжет) удалось остановить компанию против одесского ОГПУ. И удалось Бельскому выжить в этой истории, не быть расстрелянным вместе с этим председателем сельсовета, который оказался, действительно, ни в чем не виноват.

После этого процесса Бельский опубликовал рассказ в журнале «Бурав», который назывался «Почтовым в Москву». Этот рассказ в контексте дымовского процесса выглядел такой абсолютной крамолой, потому что речь в этом рассказе шла о методах ведения следствия милицией, о том, как шьют дело о контрреволюционной организации совершенно невиновным людям, и что из этого следует. Этот рассказ «Почтовым в Москву» был опубликован в журнале «Бурав» в январе 1922-го года, после чего Бельскому пришлось из Николаева бежать, потому что для него это могло вполне плохо кончиться.

Соответственно, местом, куда он сбежал, был столичный город Харьков, столица тогдашней Украины. Мацкин вспоминал, что когда он бывал дома у Бельского (это тоже рисунок Бельского, сейчас я объясню к чему), то очень часто к нему приходили гости, чекисты в больших чинах, которые чувствовали у себя его своими людьми, это был очень тесный круг, и Мацкин предполагал, что это одесские чекисты, которые вместе с ним начинали службу, вместе с Бельским в Одесской ЧК, и впоследствии с ним дружили.

Но Мацкин был, конечно, неправ, потому что он вспоминал, что это люди были в генеральских чинах, но никто из одесских чекистов в середине 20-х годов до генеральских чинов не дослужился. Впоследствии - да, но до середины 20-х - нет. С другой стороны, понятно, что то, что после публикации «Почтовым в Москву» Бельский не оказался в тюрьме, было как раз покровительством спецслужб, покровительством украинского руководства ОГПУ.

И тут важно, конечно, понять, кто бы мог оказать это покровительство. Тут трудно что-то утверждать, это должен был кто-то очень влиятельный, на уровне председателя ОГПУ Багрицкого, потому что история была очень громкая. История с участием Троцкого, Сталина, Дзержинского, и как-то выйти из нее без потерь было довольно сложно. Ну опять-таки можно предполагать, что имел отношение к спасению Бельскому, к выводу его из игры вот такой человек, достаточно известный, это начальник погранслужбы Украины Николай Быстрык. Известен он историкам спецслужб, известен историкам погранвойск, и известен в позднейших документах как друг Бельского.

Опять-таки, если мы будем сравнивать, мы можем увидеть, что, в принципе, вполне возможно, что рисуя своего пограничника, Бельский имел ввиду своего друга.

Но как бы то ни было, Бельский очень работает много в Харькове, много печатается в разных газетах, в разных журналах, и продолжает то, что вот он делал в Николаеве, продолжает заступаться за всякого рода несправедливо обиженных.

В частности, Мацкин вспоминает (вот здесь опять кусочек из воспоминаний Мацкина) о своих друзьях-студентах (Мацкин учился в тот момент, кроме того, что он работал в газете), о своих друзьях, которые были арестованы по обвинению в буржуазном национализме и он обратился к Бельскому за помощью, Бельский использовал свои контакты, и его друзей выпустили.

Это журналы и газеты, в которых работал Бельский, его картинки в этих журналах и газетах, где он сотрудничал, это его картинки и карикатуры. Да, он был редактором журнала «Гаврила», известного сатирического харьковского журнала (отсюда, из этого названия пошла у Ильфа и Петрова «Гаврилиада»). Здесь шаржи, автошарж внизу, вот Остап Вишня, редактор журнала «Червоный перец», с которым Бельский тоже сотрудничал.

Вот некие картинки, эта мне очень нравится, это такая антиклерикальная карикатура о том, как забавляются в Германии священники с дамами, очень тонко сделанная. Вот тоже «Бог удивляется на советских авиаторов», вспоминает гражданскую войну. Вот в стране индустриализация началась.

Очень много, кстати, Бельский пишет не только по-русски, а на украинском языке, рассказы и разные статьи, потому что идет на Украине украинизация, переходят газеты и журналы на украинский язык. И он переходит, естественно, вместе со всей прессой.

Дальше в 30-м году его жизнь переворачивается, происходит такой перелом. Он переезжает в Москву. Приезжает он редактором сатирического журнала «Крокодил». Вообще, конечно, журнал всем известен, нет, наверное, никого кто б никогда не слышал об этом журнале, это - главный сатирический журнал в СССР.

Но, тем не менее, как ни странно, история этого журнала никогда не исследовалась. И этот период 1930-34 годов вообще темный, до того момента не было понятно, пока мы с Давидом Марковичем не стали заниматься этим, что там происходило с этим «Крокодилом», кто там был редактором. И опять-таки на основе документов партархива, на основе документов архива ФСБ нам удалось вытащить некоторые сюжеты, связанные с редактором «Крокодила» этого периода.

Редактором «Крокодила» был Михаил Захарович Мануильский. Вот он изображен, слева шаржи «Кукрыниксов»: Бельский сверху, в центре - это Михаил Мануильский, главный редактор, дальше заведующий редакцией Исаак Абрамский, и внизу Лазарь Метницкий, заведующий литературной частью «Крокодила». Лазарь Метницкий - это тоже выпускник Одесского художественного училища, друг юности Бельского.

Это картинка - одна из карикатур Бельского в «Крокодиле», он, правда, рисует в «Крокодиле» мало, видимо, сильно утомился на Украине, в Харькове, потому что там, из-под его пера выходило где-то двадцать карикатур в неделю. Преимущественно в «Крокодиле» он сотрудничает как фельетонист, как автор текстов. В частности, он пишет в соавторстве с Катаевым, двумя авторами, подписанными разными фамилиями (потом я один из них покажу).

Бельский продолжает ту же самую тему, за которую он чуть не лишился свободы в «Дымовке» в Харькове, это тема такого заступничества, в данном случае, он, если хотите, такой пример социальной журналистики. Вот яркий пример, статья «Внучка и бизоны», которую он подписал традиционным для себя псевдонимом, здесь плохо видно, но там «Я. Б. », Яков Бельский.

О чем речь идет в этой маленькой статейке? О заповеднике «Аскания-Нова», за ситуацией в этом заповеднике давно Бельский следил, и там у него были друзья еще с Харькова, с которыми он работал. Там он писал много и об «Аскании-Нове», и новый директор, который приехал туда, начал искоренять «вредителей» в заповеднике и обвинил во вредительстве некую зоотехника Перовскую.

Как сообщает Бельский, ее обвинили в том, что она - внучка Софьи Перовской, а, значит, она - дворянка, а, значит, у нее кулацкая идеология, а, значит, ее надо выгнать и желательно посадить. И вот он берет под защиту эту внучку, берет под руководство заповедника, обвиняет местную парторганизацию в таком отношении к сотрудникам. Это с одной стороны, довольно смелый шаг, но с другой стороны, конечно, он рассчитывал на свои связи в Украине, на то, что положение директора «Аскании» шатко.

И с этой статьей был связан целый скандал, аресты там продолжились, вредителей искать продолжили, но вот эту зоотехника Перовскую оставили в покое, сказали, что к ней претензий нет, и как-то дело постарались замять. Вообще, «крокодильские» годы - время его творческого и человеческого расцвета; вот одна из фотографий, он с Кольцовым в группе сотрудников «Крокодила». Но, конечно, времена «вегетерианские» заканчивались, и в 1933-м году случилась история, которая привела к разгрому редколлегии «Крокодила», и Бельский был вынужден оттуда уйти.

История отчасти известная, она связана с делом знаменитых сатириков Николая Эрдмана и Владимира Масса, которые в 1933-м году были уволены и высланы из Москвы за сочинение антисоветских сатирических басен. И третьим в этой компании (на фотографии он - справа) был Михаил Вольпин, впоследствии тоже знаменитый советский сценарист, известный человек.

В чем было дело? Мы с Давидом Марковичем, когда изучали документы, связанные с этим «Делом сатириков», как оно называется в истории литературы, с делом о написании и распространении контрреволюционных текстов, обратили внимание, что начало 30-х годов - это такой взлет антисоветской сатиры, в архиве ФСБ собраны буквально километры. Причем это басни, это стихи, это всякого рода анекдоты, сатирические тексты. Причем их настолько много, что басни, который написал Эрдман, или Эрдман с Массом, их очень сложно текстологически выделить из этого обилия антисоветских текстов, которые все получали, многие из которых отложились в ФСБ.

И очень многие из этих текстов выходили из среды крокодильцев, из среды сотрудников «Крокодила», существовали имена доносчиков, даже некоторые имена удалось установить, где Бельский обвинялся в руководстве некоторым сообществом, некоторым творческим кружком, которое производило эти тексты. И в этом кружке был как раз Вольпин, который, с одной стороны, работал в «Крокодиле», с другой, дружил с Эрдманом. Это был такой мостик между баснописцами и «Крокодилом», хотя Эрдман и Масс с «Крокодилом» никогда, конечно, не сотрудничали.

В итоге, в конце 1933-его года начались аресты, первым был арестован Эрдман, вслед за ним Вольпин, приговоренный к лагерю. История с Вольпиным заключалась в том, что в кругу сотрудников «Крокодила» он сказал, что ему очень скучно, все надоело, и хорошо бы убить Сталина по этому поводу. И тут же в ОГПУ поступил, естественно, донос. Там была попытка, разные движущие силы там действовали, и была попытка приговорить его к расстрелу, но все-таки разум возобладал, расстреливать Вольпина не стали.

Но после истории с Вольпиным судьба редакции «Крокодила» была, в общем, решена. 21-го марта 34-го года последовало восстановление бюро ЦК КПБ о «Крокодиле», тоже в нашей книге опубликовано, оно было неизвестно, не попало в сборники такого рода журналистских документов «НКВД против журналистов», потому что хранилось среди секретных протоколов оргбюро, там с трудом удалось их достать, снимали гриф секретности, потому что в самом их постановлении нет.

Вот в чем его суть: «Считать положение «Крокодила», и, в особенности, положение с личным составом сотрудников "Крокодила" крайне неудовлетворительным. «Крокодил» передать «Правде», обязать редакцию «Правды» повседневно улучшать содержание журнала».

То есть, «Крокодил» становился приложением к газете «Правда». «Третье. Поручить комиссии в трехдневный срок поставить на утверждение оргбюро предложение об укреплении состава работников и снятии с работы негодных сотрудников «Крокодила», партийных и беспартийных, дополнительно проверив технический состав работников «Крокодила»».

И после этого 29-го марта 1934 года постановление партбюро: «Крокодил» передать «Правде», обязав редакцию «Правды» улучшить содержание журнала. Редактором этого обновленного «Крокодила», теперь уже вполне советского журнала, становится Михаил Кольцов. Бельский, несколько месяцев побыв без работы, уходит в газету «Вечерняя Москва». Простым корреспондентом, фельетонистом, уже, конечно, не претендуя ни на какие административные должности, пишет статьи, пишет фельетоны, очень много печатается.

Освободившись от административных обязанностей, начинает как журналист много писать. Это - статья в соавторстве с Катаевым, это - спортивный репортаж, это они вдвоем посетили футбольный матч на стадионе «Динамо», и вот пишут, что они там увидели.

Кроме того, он сотрудничает в журнале «СССР на стройке», это такой рекламный журнал, призванный демонстрировать успехи СССР за рубежом, переводившийся, издававшийся на нескольких языках. Там сотрудничали лучшие советские фотографы, и к фотографиям прилагался рекламный текст.

Такие тексты писали Бабель, Катаев, Фадеев, и много кто другой, и, в частности, такой номер сделал Бельский в журнале «СССР на стройке». Кроме того он пишет большие рассказы, в журнале «30 дней» появляются несколько его больших рассказов, «Американское наследство», «Решительное до результата», «Антонов огонь», это уже такие большие, хорошие и серьезные художественные произведения, которые он, кроме того, снабжал своими рисунками. Это - иллюстрации к его поздним рассказам.

В 34-м году он… Вернее, не так: в 36-м году, уже на излете своего сотрудничества с газетой «Вечерняя Москва», он стал свидетелем по делу своего приятеля, «темиста», то есть автора тем для карикатур, Михаила Глушкова, известного как прототипа Изнуренкова из Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях». История Глушкова тоже очень тяжелая, он попал в тюрьму после того, как прочитал на квартире у Бельского эпиграмму, написанную Вольпиным: «И, не радуйтесь, хоть умер раб, но жив сатрап», и тоже был донос, его арестовали, Бельского вызвали как свидетеля.

Бельский вел себя благородно, сказал, что он ничего не видел, не слышал, не знает, и ни в каких антисоветских высказываниях Глушкова не обвиняет, но в череде многих неприятностей в 36-м году, которые происходили в жизни Бельского, это была последняя капля, потому что сентябрь 36-го года - дело Глушкова, и спустя некоторое время Бельский уходит из газеты, уходит из «Вечерней Москвы».

И в последний год его жизни он нигде не работает, пытается как-то внештатно подрабатывать в некоторых газетах, публикует маленькие такие юмористические рисуночки. И, в общем, последний год, он разрывает отношения и с Катаевым, и со многими другими литераторами, видимо, не желая их собой компрометировать. Понимая, что началась такая охота на чекистов, общается только со своими бывшими друзьями из ЧК, в частности, с этим Николаем Быстрых, переехавшим в Москву, начальником московской милиции. Но Бельского чаша не миновала, он был арестован, и после четырехмесячного следствия приговорен к расстрелу.

В этой истории со следствием, конечно, самое такое душещипательное - то, что следователем по его делу был начинающий следователь, впоследствии министр КГБ Аввакумов. Это следственное дело, которое нам тоже удалось найти в архиве ФСБ, говорит о том, что на следствии Бельский молчал, что никаких откровений от него Аввакумов не дождался. В деле присутствует всего один протокол допроса о том, как он вредил литературе, журналистике. С помощью сравнения с другими делами удалось установить, что протографы кусков этого протокола, понятно, что это дословно было взято из разных дел друзей и знакомых Бельского. Ну, кончилось это все приговором, и 5 ноября 1937-го года Бельский был расстрелян.

Дальше прошли годы, Валентин Петрович Катаев, конечно, всю эту историю знал гораздо больше, чем нам удалось выяснить с Давидом Марковичем. В поздних повестях своих «Уже написан «Вертер»», «Алмазный мой венец», «Трава забвения», очень много чекистских сюжетов. Причем они построены таким образом, что давали повод исследователям полагать, что Катаев был стукач, что он сотрудничал с ЧК, что он был настолько включен в деятельность одесских чекистов, что, наверное, он сам из них.

Он знает, как звали этих чекистов, он знает, чем они жили, он знает закрытую информацию об их деятельности, не общеупотребительную. С одной стороны, он в ЧК сидел, но это не значит, что он был знаком, что ему одесские чекисты давали почитать секретные документы. Катаев очень любил сюжет о девушке из совпартшколы. О некоей сотруднице ЧК, то ли штатной, то ли внештатной, которая был внедрена в контрреволюционную организацию, и в какой-то момент сдала ее участников, в частности, в варианте «Травы забвения» своего возлюбленного.

И тоже долго бились, думали, был этот сюжет, не было этого сюжета, Катаев настаивал, чуть-чуть в другом варианте описал его в повести «Уже написан «Вертер»». Этот сюжет был, он был связан с Бельским, это сюжет не одесский, он более поздний сюжет 1935-36-го годов, когда с Украины приехала некая чекистка, которую, как документы говорят, звали Роза Вакс, и потребовала и от Бельского, и от Дейча справки, что она - бывшая чекистка, она получила соответствующий орден, соответствующую пенсию. А потом выяснилось, что ее подослали с целью провокации к этому самому Максу Дейчу, бывшему руководителю ЧК, очень связанному с Ягодой и ягодовской верхушкой.

Максу Дейчу, я его дело тоже видела, эта история с Розой Вакс была впоследствии поставлена в вину, он тоже был расстрелян. И такое метафорическое осмысление этого сюжета было предложено Катаевым. Кроме того, да, мы видим такое метафорическое осмысление судьбы Бельского в других текстах Катаева. Вот о некоем революционере, который был, которого убили и чье сердце привязали шелковым китайским шнурком к знамени контрреволюционнного восстания.

О некоем странном спутнике, который все время рядом, который тоже в курсе разных сюжетов, который заставляет возвращаться все время в прошлое. К этому, конечно, стоит прибавить и то упорство, с которым рассказывал Катаев о Бельском, пытаясь восстановить память о нем, пытаясь вписать его имя в историю литературы и журналистики, но мешало этому, конечно, установка на невозможность упоминания репрессированных. Вот последняя фотография Бельского, это тюремная фотография, предрасстрельная фотография, точные даты его жизни. Вот, собственно, то, о чем я хотела сегодня вам рассказать. Спасибо.

Обсуждение лекции

Борис Долгин: Спасибо большое. У меня будет пара маленьких вопросов, и дальше небольшая реплика, дальше дадим слово нашим слушателям. Пункт первый: вы сказали о том, что после некоторой помощи в освобождении, ну, скажем так, Катаев и Бельский раззнакомились, стали общаться. Но для того, чтобы Бельский посодействовал освобождению, наверное, они либо должны были быть знакомы, либо какие-то общие знакомые должны были быть, что про это известно?

Оксана Киянская: Да, конечно, я этого не рассказала для экономии времени. Конечно, это знакомство детское еще, это Базарная улица, грубо говоря, в Одессе, это общая компания. Третий участник - это Багрицкий, недаром он тоже на этой фотографии присутствует. Более того, когда Багрицкий умер, в память о нем был собран такой альманах «Эдуард Багрицкий», вышедший в начале 36-го года. И вот в этом альманахе есть текст Бельского «Эдуард в Николаеве», о том, как Эдуард приезжал, работал в газете «Красный Николаев» вместе с ним. И в этом тексте «Эдуард в Николаеве» Катаев назван просто «Валька»: «И наш Валька приехал». И «Юрка» там еще, Олеша, - «Валька» и «Юрка».

Естественно, это раннее знакомство, естественно, он не просто увидел какого-то начинающего поэта, он понимал, кому он помогает. Более того, он знал, конечно, что освобождает он белогвардейца. Потому что он говорит в мемуарах, что он знал, что Катаев служил у Деникина.

Борис Долгин: И второй вопрос, можно сказать, обрамляет эту историю с другой стороны. Все-таки Катаев умер уже в такие глубокие брежневские годы, и к этому моменту были периоды, когда упоминать «незаконно репрессированных», как тогда писали, вполне можно было, почему нет?

Оксана Киянская: Ну, во-первых, да, такие периоды, безусловно, были, Бельский был реабилитирован только в 1990-м году, уже родственников у него не осталось, они, видимо, умерли. Там отдельная история с его личной жизнью. Сейчас мы ее доделываем, дописываем. Но официальных прямых родственников у него не осталось. Конечно, можно было, как упоминали Глушкова. Глушков вообще был реабилитирован в 2006-м году. Но тоже нет родственников, и все как-то… И вот где-то валялось это дело в архиве ФСБ, пока его не нашли, и само ФСБ не подало на реабилитацию.

Как и в случае с Бельским при отсутствии родственников подавало на реабилитацию КГБ. Но много причин, мне кажется, по которым имя Бельского так и не было официально упомянуто. Конечно, первое, что он не реабилитирован. Замалчивался не только в мемуарах, но и в истории журналистики этот период «Крокодила», потому что в этой истории очень неприглядно выглядит Кольцов. Потом он тоже был расстрелян, был после XX съезда КПСС назван светочем журналистики, главным журналистом, который не может быть, в принципе, не прав. Но Кольцов был более, чем н еправ. Потому что, кроме того, что это была интрига ОГПУ, искоренявшего крамолу в журналистской среде, сатирической журналистике, это была еще и интрига Кольцова, которая хорошо прослеживается по его переписке.

Он очень хотел этой должности «Крокодила», в 1930-м году ему Сталин отказал, и дальше шла определенная работа, и, наконец, в 1934-м году он эту должность получил. И при упоминании Бельского всплывал, конечно, сразу «Крокодил», и вся эта история с Кольцовым, которые не хотели, чтоб вспомнили. Все мемуаристы, в том числе, и Борис Ефимов (Ред. - брат Михаила Кольцова).

Борис Долгин: Возвращаясь к тому, как через эту историю видна история нашей страны в широком смысле, в таких, можно сказать, советских границах. Сейчас, может быть, это не вполне очевидно, хотя это было в постперестроечные годы звучало, просто я увидел в аудитории на месте того, что Катаев мог быть белогвардейцем. Да, в ситуации гражданской войны многие, в зависимости от того, где они оказывались, они сотрудничали и в белогвардейской прессе, и в прессе Скоропадского. Это было нормально, но в советской истории это отсутствовало. Точно также, как в каком-то смысле естественная и характерная история - это то, что в начале 20-х годов идет выращивание национальных кадров, культивирование национальных литератур, переход на национальные языки. А уже в начале 1930-х годов разворачивается борьба с "буржуазным национализмом". И, конечно, если бы история произошла после 32-го года, то, конечно, Бельскому бы уже ничего не удалось. Потому что 32-й год - это год такого резкой борьбы с украинским, татарским и другими «буржуазными национализмами». А до 32-го это еще было возможно.

С другой стороны, да, 35-36-й годы - это постепенная такая вычистка уже с расстрелом в 37-м году, первого поколения чекистов, поколения Ягоды, к которому боком принадлежал и Бельский, и это вполне тоже закономерная история. С обострения, начала каких-то более массовых расстрелов интеллигенции в 33-34-х годах, а потом после убийства Кирова большое количество процессов - Каменева и Зиновьева в 36-м году, "параллельного центра" в 1937 и т. д. - это период, когда не пострадать люди такого рода могли бы с большим трудом, нужно было бы, чтобы очень так как-то сошлись обстоятельства. И расстрел уже в 37-м, после февральско-мартовского пленума ЦК, когда волна репрессий стала массовой.

То есть через рассказ о Бельском очень многе видно. И да, многих из этих людей, в 50-е годы, реабилитировали. Но опять-таки не всех. Ягода, как известно, до сих пор не реабилитирован даже по тем фальшивым обвинениям, по которым он был расстрелян. Но да, были как бы забытые, были, напротив, слишком известные в качестве оппозиционеров. В данном случае не близость к оппозиции, но зато Бельский из первых чекистов - из того поколения, от которого следующие стремились жестко отгородиться. Это тоже могло быть некоторым негативным фактором.

Слушатель: Здравствуйте, мне очень захотелось узнать поподробнее о писателе Катаеве. Не могли бы вы рассказать, какие он произведения писал, по собранию сочинений, немножко поподробнее написать, что он писал, какие произведения.

Оксана Киянская: Если можно, попрошу Давида Марковича рассказать.

Давид Фельдман: Валентин Петрович Катаев был человеком невероятно талантливым. И не могу не отметить, наверное, как это было видно из рассказа Оксаны Ивановны, благородным, потому что такого человека в советской литературе найти очень сложно. И вот что характерно: он начинал еще до Советской власти, до Первой мировой войны. Но характерно, что вот та война, на которой он оказался, Первая мировая война ему была просто неинтересна, то есть каких-то идей [о ней написать] не было. И я хочу сказать, что его первые рассказы, его проза появилась в столичных журналах уже во время Первой мировой войны. Это был уже сложившийся прозаик и поэт.

Теперь о том, был ли он белогвардейцем или не был. Потому что белые - это монархисты (ну, исходя из истории термина, и это ярлык, которую прилепила советская пропаганда к своим противникам, определив гражданскую войну как борьбу республиканцев с монархистами). У Катаева были свои причины, он пытался выживать, как многие ровесники в гражданскую войну.

И Оксана Ивановна, экономя время, не стала говорить, что не только Бельский спас Катаева, Катаев раньше спас Бельского. Когда деникинский десант высадился в Одессе, то практически вся охрана ЧК перешла на сторону новой власти. И, в общем-то, есть достаточно данных, позволяющих утверждать, что Бельский прятался в квартире Катаева. Так что у него был долг крови, и деваться ему было некуда, такие долги отдают.

Более того, Катаев был поэтом, и Бельский писал стихи, писал прозу, их многое связывало. И когда арестовали Катаева, арестовали не только его, был арестован и младший брат Евгений. И Бельский строил интригу, освобождая человека, который его спас, и друга юности. В 20-е годы Катаев уехал в Москву, он сделал стремительную карьеру, он стал известен как автор рассказов, потом повестей. В 26-м-27-м году это один из самых известных советских писателей.

Принес ему известность, конечно, известный роман «Растратчики», который как в коконе содержит сюжет Ильфа и Петрова из «Золотого теленка» и «12 стульев». Бельский не мог уехать, «дымовское дело» было слишком громким. Оксана Ивановна о нем сказала, это был один из первых крупнейших фальсифицированных процессов. И если касаться этой темы более подробно, то и Катаев об этом знал, и Бельский. Бельскому не было места в Москве, он был вынужден жить в Одессе.

А Катаев в то время делал литературную карьеру. И уже в 30-х он стал тем Катаевым, которого знаем мы. То есть, появилось его одесская проза, прежде всего, «Белеет парус одинокий». Это тоже история о ЧК, история арестанта, который сидит в ЧК и ждет расстрела. Это история, которая потом повториться в его прозе. История отца, который умирает в связи с арестом, повторится в рассказе «Отец», в повести «Трава забвения», в мемуарном романе «Алмазный мой венец», в повести «Уже написан «Вертер»». Только речь будет идти не об отце; это все сюжеты, связанные с Бельским.

Известность после романа «Белеет парус одинокий принесут другие книги, а в 60-е годы Катаев как будто начнет заново писать, пойдет разговор о новой прозе Катаева. Это повести «Святой колодец», упомянутые мной мемуарные «Трава забвения», и очень многие его рассказы, и «Маленькая железная дверь в стене», и «Святой колодец». Катаев совершенно неожиданно становится прозаиком 60-х годов. Больше никто не смог, больше никто не стал, из писателей довоенной поры больше никто так не поднялся. Это были люди с прошлым и без настоящего, только Катаев стал писателем вновь. И все это время шаг за шагом он заново осмыслял историю Якова Бельского.

Что очень характерно: в конце 50-х - в начале 60-х вышла масса мемуаров об Ильфе и Петрове, о газете «Гудок», о журнале «Крокодил», Катаев не участвовал ни в одном сборнике, это была его позиция: не хотите про Бельского, вообще не буду. Катаев был не просто экранизирован в 57-м году, был создан хрущевский проект нон-конформистского молодежного журнала, его все знают, это «Юность». И в качестве советского писателя, который не замарался ни в одной из сталинских кампаний, был выбран Катаев. В 58-м году он даже в партию вступил: «Наконец, я созрел». Как редактор центрального журнала, он не мог быть беспартийным. Этот журнал дал, можно сказать, дорогу в литературу очень многим из тех, кто считается классиками русской прозы XX века, практически все там начинали. Вот что такое Валентин Катаев.

Борис Долгин: Я, наверное, единственную вещь поясню, потому что не уверен, что всем в аудитории поняли, кто такой его брат Евгений.

Оксана Киянская: Это соавтор Ильфа - Евгений Петров.

Борис Долгин: И еще один маленький комментарий, я, наверное, должен был сделать это сначала, еще кое-что сказать о наших сегодняшних гостях. Давид Маркович Фельдман, кроме всего прочего, является соавтором подробно прокомментированного издания «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. А Оксана Ивановна много занималась историей декабристов, кроме всего прочего. Еще вопросы.

Наталия Демина: Скажите, пожалуйста, почему он не убежал? В принципе, некоторые люди выбирали такую тактику и уезжали куда-то далеко-далеко, за сто километров, и избегали репрессий.

Давид Фельдман: Оксана Ивановна очень хорошо охарактеризовала Бельского. Вы понимаете, он был человеком, выигравшим гражданскую войну. К примеру, Булгаков точно знал, что он гражданскую войну проиграл. Шкловский объяснял, что, может быть, не выиграл, но точно не проиграл. Они оба написали о Киеве, в котором нет советской делегации, а она там была. А Бельский был убежден, что он выиграл гражданскую войну, может быть, не так, как он хотел, не все получилось, но у него было сознание победителя. Что вот сейчас мы победили, и будет построен новый мир.

Дымовка, я думаю, сломала ему жизнь навсегда. Он понял, что в этой войне он проиграл. Потому что он ведь вырвался из Николаева, он добрался до Дзержинского. Но Дзержинский вел свою политическую игру. Благодаря «дымовскому процессу» была истреблена богатая деревня, это была красная партизанская деревня. На Украине вообще трудно быть бедным, там чернозем. А это была богатая красная коммунистическая деревня. И вот вся ее администрация была уничтожена, и Дзержинский видел, что это интрига Народного комиссариата юстиции, которая могла немножко подвинуть ОГПУ. Дзержинский дал этой интриге закончиться, а потом написал докладную.

Бельский попытался пробиться и спасти людей. Он написал докладную, что вот «Как у вас, у Народного коммисариата юстиции, хорошо получилось? Расстреляли невиновных, признали бывшего махновца селькором, все удалось». Это была его игра, а у Бельского это была его жизнь. И после Дымовки он меняется радикально, он - заступник, как сказала Оксана Ивановна, он постоянно за кого-то заступается. И куда ему было бежать, ведь он же как начальник разведки был специалистом по внедрению.

Одесса - это не только офицерские заговоры, их было мизерное количество. Одесса - это насквозь криминализованный город, которым управляли криминальные сообщества. Вот в эти сообщества внедрялся Бельский, внедрял свою агентуру. И этим занимался Дейч, почему он остался при Ягоде? Он был абсолютно сумасшедший, такой же, как Бельский. Он был специалистом по борьбе с коррупцией, а это был бич. То есть, куда было бежать Бельскому после того, как выяснилось, что в гражданской войне не выиграл ни он, ни Дейч; жизнь потеряла смысл. Он очень сильно пил, он оборвал все связи, ему было уже неинтересно жить. А уйти он не мог.

Наталия Демина: Еще вы сказали, что некоторые люди произносили достаточно криминальные антисоветские речи прямо на публике. Вопрос: это был акт социального самоубийства, они понимали, на что они шли? Второй вопрос о «плотности» стука: кто стучал, один из десяти, два из десяти, три из десяти?

Оксана Киянская: Я думаю, что это не суицид. Просто в нашей с вами истории был 37-й год, а у них еще не было. Они не знали еще, как это будет и что это будет. Им казалось, что такого быть не может. Они победители в войне, и чего им бояться? Тот же Бельский не боялся, и сочинял антисоветские анекдоты, совершенно не понимая, что он, победитель, должен чего-то такого бояться. Но стучали, я не знаю, статистику я не вела, но в архиве ФСБ это самый такой тревожный трепетный вопрос насчет стукачей. Кое-кого удалось там выявить, но, тем не менее, довольно плотно, и даже начальник разведки был настолько уверен в себе, и что он живет в своей стране, хоть и постдымовской, но своей, он не видел этого стукачества. Хоть люди его окружавшие писали много разных сообщений, кое-какие из них удалось прочитать.

Давид Фельдман: В этой книге, как раз довольно значительная ее часть, это показания Аркадия Сергеевича Бухова. Когда-то в досоветской России у него было прозвище «Аркадий II», то есть, он был второй после Аверченко по популярности. Это сильно. Он был секретным сотрудником ОГПУ, при этом он люто ненавидел Советскую власть. То есть, если возникает ощущение, что стучали идейные коммунисты на недостаточно идейных коммунистов, то все было по-разному. И

Мы видели его собственноручные показания, очень большие, где он рассказывает о других писателях, о Мануильском. Михаил Мануильский в «Крокодиле» чувствовал себя спокойно еще и потому, что его старший брат Дмитрий Мануильский был секретарем Коминтерна после Зиновьева. Он уцелел, они оба уцелели, и Мануильский чувствовал себя довольно спокойно, и старший, и младший. Это была отдельная очень серьезная и сложная интрига.

Как сказать, в 20-е годы, особенно к середине, шла бешеная драка группировок партийных. Сталин, Зиновьев и Каменев воевали с Троцким, потом Сталин и Бухарин воевали с Зиновьевым и Каменевым, потом Сталин воевал с Бухариным. А люди, которые не играли в номенклатурные игры, полагали, что их это не касается. Их это коснулось, но позже. А вот на уровне 33-года это был такой, как мы сейчас бы сказали, междусобойчик коммунистов. Кого-то снимали, кого-то сажали, но это не касалось широкой общественности.

Слушатель: Немножко не поняла, вы говорите, что он был победителем в Революции, да?

Давид Фельдман: Да, что он победил в гражданской войне.

Слушатель: А потом вы сказали, что он писал антисоветские вещи. Что же у него в голове было за мировоззрение?

Давид Фельдман Он был не совсем советский, он шутил.

Оксана Киянская: Это сатира, конечно. Это же группа советской сатиры. И Эрдман - советский сатирик, и Эрдман совершенно не самоубийца и не собирался идти и убивать Сталина. Понятно, что эти люди смеялись над властью, над тем, что им казалось смешным, глупым в жизни, глупым в стране, но они совершенно не были при этом белогвардейцами. Здесь не было такого неистребимого противоречия.

Борис Долгин: Здесь я тоже поясню, что Оксана Ивановна намекнула на пьесу Эрдмана «Самоубийца». Единственное, я хотел бы уточнить, что до того, как начались драки внутрикоммунистические, в СССР прошли эсеровский процесс, с тем, что воспринималось как контрреволюция, тоже уже успели разобраться, но просто это было чуть раньше. Дальше это было уже внутри коммунистическо, хотя в промежутке было Академическое дело в 29-м году, Шахтинский процесс. То есть, процесс репрессий не останавливался, но это были такие специальные, профессиональные группы. Действительно, это еще не касалось более широких интеллигентских масс, а потом уже крестьянских масс, и так далее.

Слушатель: Оксана Ивановна, верните, пожалуйста, фотографию, где три харизмы. Это не вопрос, а предложение логически закольцевать эту фотографию, поговорить о взаимоотношениях Бельского и Багрицкого. Если Катаев всю свою жизнь хранил память о Бельском, то тут немножко обратная ситуация. Поскольку Багрицкий умер в 34-м году, то тут Бельский хранил о нем память, пока сам был жив, немножко об этом расскажите, пожалуйста.

Давид Фельдман: Ну что можно сказать? Это круг одесских поэтов: Катаев, Багрицкий, написавший целых пять стихотворений; Олеша, который был известен в Одессе как поэт. Это был круг одесских поэтов, и Бельский был почти в этом кругу, почти. И они дружили. А когда Бельский устал служить в ЧК, он об этом Мацкину сказал, он ушел оттуда, он награжден был золотыми часами и «Маузером». Часы - редкость, потому что наручные часы стали выпускать только в годы Первой мировой войны, он был награжден ручными часами, вот здесь они, и «Маузером». Ну, вот ЧК ему очень надоело, и он поставил такое интересное условие: «Я поймаю Заболотного, и меня отпустят». И его отпустили.

Заболотный был, действительно, патологический садист и убийца. А потом он уехал в Николаев, и в Николаеве началась работа в газете, и в газете он печатал свой роман. Но перед этим туда приехал Багрицкий. И вот есть целый сборник воспоминаний о Багрицком, даже два сборника, один вышел в 36-м году, и там помещен очерк «Эдуард в Николаеве», а другой очерк в 73-м году, там тоже этот очерк, несколько купированный. Дело вот в чем: Оксане Ивановне удалось отрыть эти документы через Николаев, дело было в том, что не Багрицкий приехал в Николаев, а Бельский праздновал свой день рождения в Одессе, и привез на себе пьяного Багрицкого, и они гуляли месяца два.

Оксана Киянская: На несколько месяцев задержался.

Давид Фельдман: Была война, потом ЧК, что такое отпуск, он не знал. И они загуляли, загуляли крепко.

Оксана Киянская: Там проблема была в том, что Бельский - в это время главный редактор газеты «Красный Николаев». Когда приезжает Багрицкий, он его устраивает ответственным секретарем в «Красный Николаев». А потом они уходят и начинают просто гулять, и газета начинает загибаться. И кончается это тем, что вмешиваются партийные органы, Багрицкий уносит ноги, а Бельского снимают с поста главного редактора.

Давид Фельдман: И с этого момента он становится писателем: потому что тираж газеты падает, и он начинает писать роман «В пламени борьбы», газетный роман.

Оксана Киянская: Много довольно удалось всяких сюжетов по поводу Багрицкого в Николаеве, там и любовные всякие сюжеты, и там девушки, с которыми они там дружили, и литературные сюжеты, с которыми они воспитывали местных поэтов, и так далее и тому подобное. Но это было такое время релаксации, отдыха.

Давид Фельдман: Бельский сорвался. И характерно, что в сборнике о Багрицком, там рассказы о том, как Эдуард Багрицкий любил родину, любил партию, любил птичек с рыбками. А вот в очерке Бельского, он назван «Эдуард в Николаеве», это очень веселый, смешной очерк, и там все не так, но абсолютно узнаваемый Багрицкий: с его необоримым эгоизмом, с обаянием его таланта. Там он реальный и живой. Это единственный очерк, где Багрицкий узнается. Второй - это очерк Катаева, где он рассказывает, еще до Первой мировой войны, они мальчишками выступали на поэтических вечерах, организованных Пильским. И он возил их по югу России, зарабатывая на них деньги. Два живых очерка, все остальное: про Ленина, партию, комсомол и птичек, рыбок.

Борис Долгин: Я, может быть, продолжил бы вопрос другим вопросом о том, какие были связи с еще одним представителем южнорусской школы. Судя по всему, какие-то должны были быть по публикации, Исааком Бабелем.

Оксана Киянская: О личном общении Бельского и Бабеля документов я не нашла, единственное, что можно здесь сказать, в общем, я об этом говорила: что когда он был редактором журнала «Бурав», Бабель там печатал «Конармию». Бельский иллюстрировал эти рассказы, а больше на эту тему не буду врать, я не нашла. Видно, что пересекались, но не более того.

Борис Долгин: Просто одесское землячество довольно связано.

Давид Фельдман: Они могли пересекаться, потому что Метницкий, ответсек в «Крокодиле», был главным редактором журнала «Красный кавалерист» (это армейская дивизионная газета «Первый конный», где корреспондентом был Бабель), то есть, конечно, они пересекались.

Слушатель: Собираетесь публиковать Бельского в отдельном сборнике, или это уже сделано?

Оксана Киянская: Вы знаете, да, мы готовим книгу, мы надеемся, что, может быть, она выйдет. Там есть договоренность с издательством РГГУ, мы надеемся, что, может быть, она как-то в другом месте это сделать. Есть договоренность, там наши очерки будут, и тексты Бельского, его карикатуры, его роман, его повести, фельетоны, мы хотим это имя вернуть в историю литературы и журналистики.

Борис Долгин: Вот еще: в документе о расстреле была двойная фамилия, если я правильно увидел.

Оксана Киянская: Да, да. Бельский-Беленкин. Это его псевдоним. Но ЧК стал частью фамилии, и он известен в истории журналистики и литературы как Яков Бельский, и только в документах он проходил как Яков Бельский. И вот эту двойную фамилию ему вернуло только следствие в 37-м году.

Слушатель: Писатель Каверин известен по пьесе «Сын полка». Как вы считаете, к чему это относится.

Борис Долгин: Не по пьесе и не Каверин.

Давид Фельдман: Это повесть «Сын полка».

Слушатель: Это начало его деятельности, середина?

Давид Фельдман: Нет, ну что вы. «Сын полка» вышел первым изданием, в самом-самом конце войны она написана, потом она, конечно, перерабатывалась. Конечно, Катаев на тот момент - всесоюзная знаменитость, просто всесоюзная знаменитость.

Его литературная деятельность начинается в 1916-м году. К 1923-му году он становится московским литератором, и автором нескольких сборников. В 27-м году выходит его двухтомник, издательство «Земля и фабрика», издательством руководит его одесский старший приятель Владимир Нарбут. Затем уже в 30-е годы Валентин Катаев - один из самых известных советских писателей, да, и рекорд - только он, пожалуй (он, Эренбург, отчасти Каверин) сумели свою репутацию перенести во вторую половину XX века.

То есть, Катаев умирает в 1986-м году, награжденный всеми премиями, абсолютно авторитетный, беззаконная комета. Потому что он стоит выше всех литературных функционеров, и Союз писателей, руководство, его пламенно ненавидит, потому что он независим. И это очень просто: Катаев закончил войну в звании подполковника, и он довольно часто встречался тогда с дивизионным комиссаром Брежневым. И Брежневу он был почти что ровня, и ничего сделать с Катаевым не могли. И он публиковался в России, его пытались опорочить, на него писали доносы, он был абсолютно бесшабашным таким писателем, которому ничего не страшно.

Борис Долгин: Спасибо. Да, но при этом пьесы у него тоже были, «Квадратура круга», если не ошибаюсь.

Давид Фельдман: «Квадратура круга», был инсценирован роман «Растратчики». То есть, он известный драматург. Но, конечно, это, прежде всего, прозаик, и не так давно вышел сборник его стихов. Он неплохой поэт, и был неплохим поэтом, он считался и назывался, называл себя (и Бунин его так называл) «учеником Бунина». То есть, это очень крупная фигура в советской литературе, неприятная, потому что советская. Но если отвлечься от нелюбви к Советской власти, это блестящий прозаик.

Слушатель: Ну, вообще, это странно, мне как-то наплевать на Советскую власть, как и на любую другую. Я извиняюсь за такую ремарку, вы просто настолько интересно рассказываете. У меня два вопроса: получается, что история - это неприязнь, а идеология - это фиговый листок. Ну, про то, понимаете, феноменология - это прекрасно, хочется какой-то общий вывод все-таки.

Оксана Киянская: Вы вот о чем хотели услышать?

Слушатель: По тому, как вы рассказываете, у меня, правильно ли я понимаю, что вся история - это чьи-то личные приязни и неприязни? И второй вопрос тогда такой: в чем причина? Есть какая-то преемственность событий, и пугающих, и наоборот. Что Одесса за такой феномен: и источник талантов, и НКВД там наделало крови ничуть не меньше, чем в наше время, может, даже и больше. Какая-то преемственность, все повторяется.

Борис Долгин: Второй вопрос был в том, что Одесса кажется одним из таких ядер кристаллизации каких-то вещей, например, культурных, и в то же время, НКВД. Что это за феномен Одессы?

Оксана Киянская: Что касается первого вопроса, что такое история, это вопрос, конечно, философский, но, на мой взгляд, частная жизнь людей, и великих, и невеликих, и разной степени великости, столь же интересна, столь же доступна изучению, как и жизнь полководцев, жизнь великих людей, всего такого, что составляет такую внешнюю сторону этой самой истории. Люди - это люди, у них своя биография, свои взаимоотношения, и без этого, ну, куда деться? Мы тоже составляем свою историю.

А что касается Одессы, то, действительно, она дала в начале века такую славную плеяду писателей, журналистов, и много, может быть, менее славную, но тоже интересную плеяду чекистов. Кстати, Дейч - не одессит, он из Литвы. Что касается, почему это было: ну вот так это было. Так бывает иногда в истории: в начале XIX века петербуржский культурный взрыв, в начале XX века такой культурный взрыв был в Одессе. Почему? Неисповедимы пути Господни потому что. Вот так. То есть, он, конечно, под конец жизни понял, что был неправ.

Борис Долгин: Я бы хотел продолжить разговор о Катаеве, может быть, потому что Давид Маркович нарисовал очень симпатичную картинку, очень талантливого, довольно честного человека, которого не любили функционеры Союза писателей, но который много хорошего сделал. Все очень понятно, но есть еще один момент, он все-таки имел довольно сложно устроенную репутацию и в кругу несколько нон-конформистки настроенных литераторов, и более того, эта репутация была скорее сформирована, и, в том числе, в результате его мемуарных книг. Вот как-то вы можете это прокомментировать?

Давид Фельдман: Могу. Катаеву всё время инкриминировали то, что другим прощали. Вот его считали виновным. Кто только не подписал, например, после ждановской речи письмо по поводу Зощенко и Ахматовой? Там просто других не было, хотя и не спрашивали никого. Но только Катаев приехал в Питер и сказал: «Миша, я тут привез семь тысяч, мы будем гулять, пока их не пропьем». Я хочу, чтобы это было понятно: семь тысяч пропить за два дня невозможно, это оклад, скажем так, доктора-профессора в ранге завкафедрой за полгода. То есть, вдвоем это не пропить ну никак. Он привез деньги помочь. И он помогал очень многим.

Когда у Мандельштама спросили, кто помогал, она сказала: «Ильф и братья Катаевы». То есть, вот было так. Что касается его такой вот позиции, которую не любили, известно по мемуарам, когда Катаев ему сказал: «Женя, ну что вы играете в девочку, которая отдается только по любви? Ну, будьте уже шлюхой, как я». То есть, зачем вы делаете вид, что все то нравится, что вы воспеваете?

Теперь об «Алмазном моем венце»: столько было криков, что он всех оклеветал. «Из десяти венцов терновым алмазный сплел себе венец», - вот здесь вот в этой книге мы прослеживаем историю Владимира Нарбута, который в романе «Алмазный мой венец» назван «колченогим». Оксане Ивановне удалось, я уж не знаю, добыть эти материалы. Катаев идеально точен. Более того, историки литературы, которые в свое время говорили: «Как он мог?! Как он смел?!», неожиданно признаются: «А вот знаете, все было именно так, как он рассказал». Пусть утрированно, пусть шаржированно, но он не врал, и он как будто пытался расставить вот такие метки, где искать. Мы когда шли с Оксаной Ивановной по одесским архивам, такое впечатление, что Катаев расставил метки: здесь посмотрите, здесь посмотрите. Неизвестно, как мы смотрели, но это не его вина.

Оксана Киянская: Я хочу добавить, что здесь он подписывал «Катаев». Я много работала с периодикой 37-го года, там же огромные письма, клеймящие врагов народа, московский процесс. Все подписались, очень часто, кто угодно, художник Грабарь ненавидел всех подсудимых, каждого художника по отдельности. И коллективные, и индивидуальные письма. Фамилии Катаева почти нет. Это не потому, что он хороший, в 37-м году не спрашивали, хочешь ли ты там подписать письмо, не хочешь, а просто подписывали этими фамилиями. Такого опроса не было. И наличие этой подписи означало, что на момент подписания к этому человека нет претензий у органов.

Насчет Катаева претензии были очень большие, это просто видно и по доносу, и по делу Бельского, и по другим делам вокруг Бельского. Катаева готовили к тюрьме, он должен был быть арестован, другой вопрос, что этот арест не состоялся, он не подписывал, потому что был неблагонадеже

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на polit.ru