Мы публикуем стенограмму и видеозапись лекции политолога, сотрудника Фонда осмысления диктатуры СЕПГ в Берлине Евгении Лёзиной на тему «Проблемы создания правового государства после распада СССР.

Трансформация политических и социальных институтов в России и бывших соцстранах Центральной и Восточной Европы», прочитанной 26 февраля 2015 в рамках Открытого гражданского лектория Сахаровского центра.

Екатерина Хмельницкая: Сегодня у нас завершающая лекция цикла. Я хочу представить вам Евгению Лёзину, доктора философии в области политологии. Она прочтёт вам лекцию про распад СССР, про люстрации - как это было в Восточной Европе, и, если получится, о том, что у нас с этим вопросом творится, а точнее - не творится. Прошу любить и жаловать.

Евгения Лёзина: Спасибо большое вам, Екатерина, за эту возможность прочесть лекцию на данную тему, и всем, кто пришёл эту тему слушать. Вы, наверное, заметили по программе, что эта тема немного выбивается из общей тематики цикла, потому что, хотя речь здесь будет идти о России, но разговор пойдёт в основном о Центральной и Восточной Европе, о странах, которые после Второй Мировой войны попали в зону советского влияния и которые были вынуждены существовать либо будучи присоединёнными к СССР, как страны Балтии, или под прямым контролем, либо, как минимум, в тесном сотрудничестве с Советским Союзом. Фактически все эти государства подверглись принудительной советизации, в них была проведена радикальная перестройка экономической, политической и социальной сфер по советскому образцу. Сфера политики была монополизирована коммунистической партией, которая осуществляла принуждение с помощью своего силового крыла, тайной политической полиции и органов госбезопасности. Последние, в свою очередь, создавались по аналогии с советскими органами ЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ. В экономической сфере происходило огосударствление частного сектора, строительство плановой экономики, массовая национализация и коллективизация. Хотя степень советизации этих стран и уровень контроля в разных странах соцлагеря отличались, тем не менее, тоталитарные институты функционировали везде. О тоталитарной системе очень подробно рассказывал в своей лекции Лев Дмитриевич Гудков, поэтому я не буду подробно останавливаться на этом сюжете, и буду больше говорить о процессе трансформации и перехода, какие ставились цели посткоммунистическими элитами, какие меры были приняты для того, чтобы преодолеть наследие тоталитарного режима.

Падение коммунистических режимов в странах Варшавского договора в конце 1980-х годов происходило более ли менее одновременно. Основная волна смены власти в форме антикоммунистических революций пришлась на осень 1989 года, когда за несколько месяцев было смещено несколько просоветских коммунистических режимов в регионе. Начало этому процессу положила Польша, в которой весной 1989 года коммунистические власти вступили в переговоры с представителями оппозиционного профсоюза «Солидарность», и летом были проведены полусвободные выборы в парламент. Осенью того же года последовали массовые протесты, которые привели к смене власти в ГДР, Чехословакии и Болгарии, а также реформы, осуществлявшиеся по инициативе коммунистических властей Венгрии. Румыния стала единственной страной, где смена власти прошла не мирным, а насильственным путём. Бывший глава государства Николае Чаушеску вместе с женой был казнён по решению наспех созданного трибунала в декабре 1989 года. Что касается стран Балтии, то они входили в состав СССР, поэтому обрести независимость они смогли только после российских августовских событий 1991 года, хотя, конечно, процессы обретения независимости начались гораздо раньше, ещё после выборов в республиканские Верховные Советы весной 1990-го года. После падения коммунизма все эти страны встали на путь демократизации. Образцом для них служила система западной демократии, ориентированная на защиту прав человека, на правовое государство. Создание такой системы требовало формирования новой институциональной среды, новой системы ценностей, связанной с правовым государством. Хотя институциональный дизайн этих демократий, так называемая демократия третьей волны демократизации, различен, тем не менее в ходе этой третьей волны был выработан некий общий набор обязательных политических институтов. Большинство этих стран приняли новые, демократические конституции или внесли изменения в конституции действующие. Новые конституции гарантировали права и свободы, закрепляли принцип сменяемости власти путём свободных выборов. Они также закрепляли функциональное разделение исполнительной, законодательной и судебной ветвей власти, взаимно контролирующих и, таким образом, ограничивающих друг друга. На месте системы монопольного правления коммунистической партией и плановой экономики создавались институты свободного рынка и либеральной демократии.

Главной особенностью этих либеральных трансформаций в странах Центральной и Восточной Европы было то, что все они проходили в условиях так называемой дилеммы одновременности. Приходилось одновременно менять политический строй, экономическую систему, а часто происходила и трансформация государственных границ. И ещё одной, не менее важной особенностью смены режима в странах этого региона было то, что посткоммунистические элиты практически в каждой из этих стран были очень серьёзно сосредоточены на выработке специальных мер, связанных с преодолением репрессивного наследия коммунистических режимов, декоммунизацией. Эти меры, которые принято называть мерами правосудия переходного периода, были неотделимы от той ключевой цели, о которой мы говорили - создании правового государства и перехода в демократии. Под правосудием переходного периода принято понимать не какой-то определённый вид правосудия, а тот набор мер, который каждое государство выбирает и адаптирует к своей, конкретной ситуации. Но объединяет эти политические решения стремление восстановить в своих границах верховенство права, создать новые основания общественного договора, отказаться от недемократических практик, допускающих полную или частичную безнаказанность. И хотя с помощью разных способов, юридически-правовых и административных средств, все эти государства пытались так или иначе ответить на проблему, которую Сэмюэль Хантингтон называл «проблемой палачей», то есть принять меры, выработать ответ на массовое нарушение прав человека при тоталитарных режимах. Альтернатива, стоявшая перед такими государствами - это либо судить и карать, то есть вершить правосудие, либо простить и забыть, то есть вообще игнорировать эту проблему.

Что касается восточноевропейского контекста, здесь был выработан ряд мер, и наиболее популярными были, во-первых, признание несправедливости, совершённой в отношении жертв коммунистического режима. Сюда относятся и программы реабилитации тех, кто был несправедливо наказан - либо путём публичного оправдания и финансовой компенсации, либо ещё какими-то средствами. В ряде стран были приняты реституции - возвращение имущества, конфискованного при коммунистическом режиме.

Ещё одной важной мерой было привлечение к уголовной ответственности лиц, виновных в нарушении прав человека и злоупотреблении властью при прежнем режиме. Однако, те страны, которые выбрали этот метод, казалось бы, самый адекватный, сталкивались с довольно серьёзными трудностями. Парадокс заключался в том, что эти трудности налагало на государство как раз эта новая система верховенства права и правового государства. Дело в том, что существовало несколько ограничений, которые препятствовали привлечению к ответственности по уже действующему закону, потому что запрет обратного действия - один из основных, базовых принципов правового государства и либеральной демократии. Он означает, что привлечь к ответственности можно только на основании уголовного законодательства, действовавшего на момент совершения преступления. А известно, что при коммунистическом режиме, так же, как и при нацистском, многие несправедливости совершались в соответствии с действующими на тот период законодательными нормами и распоряжениями. Например, в ГДР существовали распоряжения, согласно которым стрельба на поражение по гражданам, пытавшихся бежать через внутригерманскую границу на запад, не только оставалась безнаказанной, но даже разрешалась и поощрялась. Законы о пограничной полицейской службе поощряли применение огнестрельного оружия; в приказах и служебных инструкциях подчёркивалось, что нарушители границы в любом случае рассматриваются в качестве противника и по необходимости должны уничтожаться. Поскольку судить виновных в убийствах можно было лишь на основании того законодательства, которое действовало в ГДР, установить факт вины было довольно проблематично. Ещё одной проблемой было то, что по многим преступлениям истекал срок давности, и многих было просто невозможно привлечь к ответственности. Также по прошествии лет существовали трудности в сборе необходимых доказательств. В некоторых ситуациях, как, например, в ситуации с первыми лицами ГДР - главой правящей партии СЕПГ Эрихом Хоннекером и главой Штази (Министерством государственной безопасности) Эрихом Мильке, они не могли быть привлечены к ответственности, поскольку были в преклонном возрасте и по причине слабого здоровья суд прекратил разбирательство по их делам.

Хотя Германия гораздо больше других стран сделала в направлении уголовного преследования тех, кого подозревали в нарушении прав человека, результаты этих мер оказалась довольно скромными. Если говорит о статистике, то, если изначально было открыто расследование в отношении 75 000 дел, в отношении примерно 100 000 человек, то в конечном итоге перед судом предстали только 1 400 человек, то есть 1,4% от того числа людей, в отношении которых изначально проводились следственные действия. В тех случаях, когда обвиняемые были признаны виновными, для них чаще всего избирались довольно мягкие формы наказания в виде штрафов или условных сроков заключения. Для некоторых наблюдателей подобные меры и подобные результаты свидетельствовали о неудаче судебной системы и системы обеспечения правосудия. Популярным, наиболее известным выражением этого недовольства в правозащитном движении стала фраза, произнесённая восточногерманской художницей и диссиденткой Бэрбел Болей. Она сказала: «Мы хотели справедливости, а получили верховенство права». Вот такая была претензия.

Частично преодолеть сложности, связанные с уголовными преследованиями, удавалось за счёт законодательного признания преступного характера коммунистического режима и отмены сроков давности для некоторых преступлений. Например, в Чехии в 1993 году был принят закон «О противозаконности коммунистического режима и о сопротивлении ему». Он признавал, что «Коммунистическая партия Чехословакии, ее руководство и члены несут ответственность за систему правления в стране в период с 1948 по 1989 год, и в особенности за систематическое уничтожение традиционных ценностей европейской цивилизации, сознательное нарушение прав и свобод человека, за нравственный и экономический крах в сочетании с судебными преступлениями и террором против сторонников различных взглядов, за замену процветающей рыночной экономики командным руководством, за разрушение традиционных принципов частной собственности, за злоупотребления в сфере обучения, образования, науки и культуры в политических и идеологических целях, за безответственное разрушение природы». Это те претензии, которые новые власти к прежнему режиму. Этим же законом в Чехословакии, вернее, уже в Чехии, потому что этот закон был принят сразу после разделения двух государств в начале 1993 года, отменялся срок давности в отношении уголовных преступлений, совершённых в период с 1948 по 1989 годы, по которым виновные не были осуждены по политическим причинам.

Возможно, из-за трудностей уголовного преследования преступлений основным способом расчета с прошлым в странах восточноевропейского региона стала мера, которая именно в этом контексте получила название «люстрация». Здесь надо подчеркнуть, что это мера не была новой, раньше она реализовывалась в других контекстах. Наиболее известный пример - послевоенная денацификация Германии и так называемая дебаасификация, проведённая в Ираке после падения режима Саддама Хусейна - это примерные аналоги того, что было сделано в Восточной Европе. Что это за меры? Прежде всего, это меры, обеспечивающие регулирование, ограничение доступа к структурам власти (государственной службы, органам судебной власти), а также образованию, масс-медиа и другим сферам общественно-политической жизни, а иногда и в частном секторе, для официальных лиц, сотрудников репрессивных органов прежних недемократических режимов. Эти меры носят не уголовный характер, а административный, и могут сильно отличаться друг от друга: от простого оглашения сведений об этих людях, то есть называния их по имени, до санкций, связанных с недопущением их на определённые должности, исключением их с руководящих постов и из сфер влияния на общество. Как правило, процесс люстрации шёл параллельно с другим процессом - открытием архивов репрессивных органов, прежде всего тайной политической полицией и коммунистической партии. Это было необходимо для того, чтобы идентифицировать людей, только таким образом можно было узнать, кто был сотрудником, осведомителем тайной полиции, кто занимал ключевые посты в руководящих органах партии. Потом мы подробнее поговорим об этих мерах и о целях, которые они преследовали. А сейчас мне хотелось бы сказать пару слов о том, почему эта тема актуальна.

Дело в том, что, хотя люстрация представляла собой очень противоречивый процесс и вызывала множество ожесточённых споров в Восточной Европе, она, тем не менее, была чрезвычайно актуальна для всех стран этого региона, осуществивших переход к демократии. Однако, в России эта тема малоизвестна. Мы можем подробно поговорить о том, что было сделано в этой связи в России, но сразу хочется сказать, что обсуждение этой темы было абсолютно маргинальным. Она практически не представляла никакого интереса ни для элит, ни для общественности. Поэтому мне кажется очень важным говорить об этом сегодня ещё и потому, что даже спустя двадцать пять лет после смены власти в регионах Центральной и Восточной Европы эта тема не перестаёт быть актуальной и не теряет своего значения. Вопреки широко распространённым представлениям о том, что эти меры можно реализовать только непосредственно после смены режима, весь опыт Центральной и Восточной Европы говорит о том, что эти меры могут далеко выходить за пределы переходного периода. Примерно с середины 2000-х годов мы наблюдаем процесс, который называется «поздняя люстрация», и состоит он в том, что страны, которые так или иначе приняли люстрационные программы, были в 2000-е годы заняты их расширением. А те, кто принял очень ограниченные программы либо вообще их не принимал ранее, принимали новые люстрационные законы и активно их реализовывали. К этим странам относится Польша, Словакия, Румыния, Словения, Македония.

Что касается стран бывшего Советского Союза, то на начальном этапе люстрационные меры были реализованы только в Балтийских странах. Но в 2011 году закон о люстрации был принят в Грузии. А как вы знаете, осенью 2014 года закон об очищении власти был принят Верховной Радой Украины. Так что эта тема продолжает быть актуальной и обсуждаемой в восточноевропейском контексте и, более того, по-новому реализовываться. Но Россия никак не была включена в этот процесс обсуждения и декоммунизации. Вообще Россия представляет собой реализацию тех угроз и опасений, о которых предупреждали сторонники люстрации в центрально- и восточноевропейском регионе. Их главным аргументом было то, что, если эти меры не будут приняты, то мы будем уже при новом режиме иметь дело с восстановлением влияния прежних институтов и практик. И действительно, мы сегодня в России во многом с этим имеем дело. А в Европе декоммунизация, люстрация стали одним из способов преодоления этого неправового, репрессивного характера тоталитарного режима. Как было сформулировано в венгерской конституции, принятой не так давно, в 2011 году, форма правления, основанная на верховенстве права, и коммунистическая диктатура - несовместимы. Поэтому сейчас мне бы хотелось несколько слов сказать о тех основных мотивах и целях, которые преследовали сторонники люстрации в восточноевропейском регионе.

Начать стоит с самой простой, лежащей на поверхности цели - это раскрытие правды о государственных преступлениях. Запрос на предание гласности масштабов преступлений и сведения о лицах, причастным к этим преступлениям, представляли базовые требования для восстановления справедливости. Логика этого требования заключалась в том, что принцип ответственности лежит в основе демократии. А ответственность требует раскрывать правду и настаивать, что люди не должны приноситься в жертву соображениям высшего блага, чтобы, если в их страданиях повинны государство и его агенты, об этом становилось известно. Например, в Германии и Чехословакии, которые провели самые радикальные, самые жёсткие и последовательные люстрационные меры, движущей силой расчета с прошлым были бывшие диссиденты, то есть люди, больше всего пострадавшие от репрессий. Их главное требование заключалось в полном раскрытии правды о прошлом, прежде всего, о собственном прошлом. Этим людям было чрезвычайно важно понять, какое влияние тайная политическая полиция оказывала на их личную жизнь. Поэтому в Восточной Германии, например, лозунг протестного движения - «Свободу моему досье», имеется в виду досье в госбезопасности - стал одним из главных лозунгов протестного движения. Ещё логика этого аргумента заключалась в том, что информация, полученная незаконным путём, должна быть предана гласности и, более того, передана тем людям, против которых она была направлена и, таким образом, могла быть реализована хотя бы минимальная справедливость в отношении этих людей.

Целый спектр аргументов так или иначе касался проблематики безопасности и необходимости выработать ответы на различные угрозы. В частности, во многих странах Восточной Европы существовали серьёзные опасения, что прежние коммунистические силы способны к реваншу, что они готовы осуществить контрреволюцию и восстановить прежний тоталитарный порядок. Поэтому требовались дополнительные средства защиты государства от возврата тоталитаризма и реванша коммунистических сил. Особенно эти опасения реванша усилились после попытки государственного переворота в Советском Союзе в августе 1991 года.

Ещё, по мнению сторонников люстрации, одна из наиболее вероятных угроз демократическому порядку заключалась в том, что люди, имевшие в прошлом связи с органами госбезопасности, оказавшись на важных государственных постах в новой системы, могут быть подвергнуты шантажу. То есть та информация, которая содержалась в секретных досье госбезопасности, могла быть в любой момент использована против них, на них могло быть оказано давление, и под этим давлением они могли начать действовать против общественных интересов, против государственного демократического порядка. Ещё эти опасения усугублялись тем, что практически во всех странах региона имел место процесс, получивший название «дикой люстрации». То есть происходили утечки сведений из архивов спецслужб, информация беспорядочно проникала СМИ в виде компромата. Часть архивов была уничтожена, часть украдена, часть продана на чёрном рынке. Так что принятие систематизированных мер, законодательного их оформление, помещение архивов под контроль специализированных органов виделось как необходимое условие, предотвращающее хаотичное расползание архивов. Это расползание архивов могло означать попадание досье госбезопасности в спецслужбы других государств, прежде всего - в Советский Союз или Россию. Особенно это касалось стран Балтии, где вообще архивы были в огромном количестве были ещё до обретения независимости вывезены по указанию КГБ. То есть страны вообще оказались без полноценных архивов, там сохранились картотеки, какие-то данные, но, тем не менее, основных компрометирующих досье там не сохранилось. Конечно же, эти страны были чрезвычайно обеспокоены и озабочены выработкой мер по своей национальной безопасности.

Со временем осознание источника угрозы несколько трансформировалось. Очень скоро стало понятно, и по России это тоже отлично видно, хотя у нас не возникало особых дискуссий по этому поводу, что прежние номенклатурные сети, их бывшие коммунистические вожди прекрасно адаптируются к новой ситуации, бюрократия восстанавливает своей влияние и извлекает уже в новых условиях колоссальную прибыль из своего привилегированного положения, от своих старых связей. У президента Чехословакии Вацлава Гавела было в августе 1990 года очень интересное выступление, по случаю годовщины оккупации Чехословакии. Он очень ярко выразил доминирующее в тот момент в Чехословакии ощущение неудовлетворённости качеством и глубиной осуществлённых преобразований. «21 августа 1968 года отмечается сегодня в особой атмосфере - в атмосфере беспокойства, общей нервозности, общего недовольства тем, что процесс разрушения старых тоталитарных структур прогрессирует медленно. Хотя у нас были свободные выборы, в которых принял участие необыкновенно высокий процент нашего населения, мы выбрали парламент, у нас есть свободная пресса, у нас есть демократическое правительство, но с тяжёлым наследием тоталитарной системы мы так и не смогли справиться. Ещё продолжают действовать мощные структуры бывшего режима, сформировывавшиеся в течении долгих десятилетий. Во многих муниципалитетах у власти находятся те же люди, что и прежде. Прежняя бюрократия сохраняется на всех уровнях центральных, республиканских и федеральных министерств». В другой своей речи Гавел говорил, что «различные номенклатурные братства сохраняют свой контроль над предприятиями и постами и продолжают нечестно обогащаться, спекулировать и красть деньги и править теми, кто всегда жил честно и безукоризненно. Эти люди эксплуатируют тот факт, что мы не смогли осуществить решительный, быстрый разрыв с прошлым и ограничить влияние тех, кто принял активное участие в его создании. Мы все недооценили исключительную ловкость наших бывших противников и их необыкновенную способность адаптироваться к новым условиям. Исправление этой ошибки будет, вероятно, долгим и трудным процессом, но исправлять её необходимо в правовой, культурной, цивилизованной манере». Здесь очень чётко звучит мысль о том, что просто создание новых институтов не было достаточным для преодоления и изменения структуры взаимоотношений между государством и индивидом, государством и обществом.

Схожие опасения были сильны и в Польше, где бывшая коммунистическая номенклатура также сохранила формальный контроль, заняв, по некоторым оценкам, до четверти всех руководящих государственных постов, и также извлекла в процессе приватизации колоссальную выгоду из своего привилегированного положения. В этом смысле люстрация виделась как способ разрушения этих номенклатурных сетей, предотвращения влияния коммунистической бюрократии - как политического, так и экономического. Кроме того, ещё важно отметить, что коммунистический принцип рекрутирования кадров, номенклатурный принцип, вообще рассматривался как чрезвычайно несправедливый из-за несоответствия демократической системе. По сути, рекрутирование элит происходило о принципу идеологической лояльности. Например, согласно чехословацким кадровым приказам ЦК компартии 1984 года, основными кадровыми критериями являлись политическая зрелость, творческий марксистско-ленинский подход к решению проблемы и решимость неизменно проводить политику партии в жизнь. Таким образом, одной из главных целей законодателя после 1989 года стало возмещение ущерба и устранение последствий подобной системы и, в том числе, предоставление возможности занимать ответственные посты тем, кто был ранее этого лишен.

И, конечно, самым главным аргументом в поддержку люстрации было то, что этот способ виделся средством защиты только что установленной, ещё довольно хрупкой и поэтому неустойчивой демократии. Например, бывший чешский диссидент и депутат сейма Вацлав Бенда, выступая в 1991 году в чешском парламенте, так обосновывал необходимость принятия закона: «Я хотел бы подчеркнуть. То, что мы делаем, не является ни местью, ни свершением правосудия, ни наказанием. Это исключительно вопрос будущего. Сейчас мы находимся на очень сложном пути от тоталитарного режима к демократическому, свободному государству. Это путешествие не является необратимым и оно далеко от завершения. Именно в этой ситуации мы не можем позволить представителям, которые, несомненно, принимали участие в преступлениях коммунистической партии, как высокопоставленным должностным лицам, их боевому оружию в лице госбезопасности и народной милиции продолжать заговор простив демократического развития». В 1992 году конституционный суд Чехословакии принял постановление о соответствии закона о люстрации конституции страны и нормам международного права, правам человека и также пришёл к выводу, что у демократического государства имеется не только право, но и обязанность защищать принципы, на основе которых оно построено.

Что касается Германии, то эта тема чрезвычайно интересна, потому что в этой стране аргумент о защите демократии приобрёл особое значение. Дело в том, что при выработке основного закона ФРГ после 1945 года, после падения нацистского режима, разработчики стремились учесть опыт Веймарской республики, когда путём демократических выборов к власти пришла национал-социалистическая партия, разрушив демократию и установив тоталитарный режим. По сути, всё это происходило именно в рамках демократических процедур. Поэтому немецкие законодатели были чрезвычайно озабочены этой проблемой, и в основу конституции был положен принцип демократии, способной себя защитить. Что это значит? Это значит, что в действующей сейчас конституции, распространившейся, в том числе, на Восточную Германию после объединения с ФРГ, содержится ряд мер, нацеленных на защиту основ свободного демократического строя. Например, запрещаются объединения, цели и деятельность которых противоречат уголовным законам и направлены против конституционного строя либо против взаимопонимания народов. Так же партии, партии, которые стремятся причинить ущерб свободному демократическому строю, угрожают существованию ФРГ являются антиконституционными. Что особенно важно, данный принцип накладывает определённые обязательства на государственных служащих. Вообще госслужащие в Германии рассматриваются как гаранты конституции и защита демократии. По основному закону лояльность конституции является одним из ключевых требований к госслужащим. То есть в Германии не пройдёт принцип «приказ есть приказ», когда госслужащие являются частью определённого режима и выполняют указания исполнительной власти; это не так. Германские госслужащие по закону обязаны всем своим поведением открыто и активно поддерживать свободную демократическую систему в смысле Основного закона страны и защищать её. Эта обязанность политической лояльности требует от госслужащих безоговорочно отмежевываться от членства в любом объединении, которое выступает против существующей в государстве конституционной системы. В частности, госслужба не совместима с членством в партиях или каких-то экстремистских организациях, которые борются против такого порядка. В процессе объединения Германии эти требования к госслужащему в плане лояльности конституционному строю были расширены за счёт принятия положения, что с госслужбы могут быть уволены те, кто при прежнем режиме ГДР нарушал принципы гуманности, в соответствии с международным пактом о политических правах и декларацией прав человека, а также те, кто сотрудничал с восточногерманским Министерством госбезопасности, со Штази, то есть те, кто был осведомителем. Официальные сотрудники могут быть уволены на основании Договора об объединении.

В договоре специально оговаривалось, что после объединения Германии все госслужащие должны повторно обратиться с заявлениями о приёме на работу. При устройстве на госслужбу каждый кандидат обязан заполнять анкету, где он должен ответить на вопросы, являлся ли он или является членом одной из экстремистских организаций, оказывал ли он таковым поддержку, были ли против него возбуждены уголовные дела за нарушение принципов гуманности и прав человека, и сотрудничал ли он с Министерством госбезопасности. Эта логика защиты демократии была, что очень важно, поддержана представителями общеевропейской системы правосудия. Европейский суд по правам человека в своих решениях также неоднократно подчёркивал, что государство имеет право защищать конституционные принципы, на которых оно основано.

Ещё одной важной целью проведения люстрации было установление доверия в публичной сфере. Люстрация виделась как способ достижения открытости и прозрачности публичных институтов. А максимальное раскрытие информации о публичных институтах, соответственно, расширяло возможности граждан, которые могли действовать более ответственно на основании этих сведений. Например, сторонники люстрации неоднократно подчёркивали, что они стремятся восстановить доверие граждан к своим избранным представителям. Лидеры протеста исходили из того, что демократичность системы является основополагающим принципом, и поэтому избранные власти, чиновники должны пользоваться доверием граждан. А доверять тем, кто нарушал права человека и был причастен к репрессивному аппарату прежнего режима, довольно сложно. И поверить что при новой системе они будут активно придерживаться этих принципов конституционного, свободного, демократического порядка, было довольно проблематично. Поэтому существовал общественный запрос на то, чтобы эти люди были признаны непригодными для позиций публичного доверия в демократической системе.

Сейчас, чтобы у вас было представление о разнообразии принятых мер, мне бы хотелось остановиться на их описании. Не знаю, удастся ли поговорить о многом. У нас есть альтернатива - более подробно поговорить об этих программах, или более подробно поговорить о России. Вы можете это для себя определить и как-то проявить свои пожелания. Но сейчас, по крайней мере, мне хотелось бы начать рассказывать о люстрационных программах, а если время останется, мы посмотрим.

Мне хотелось бы начать с более последовательных и ясных программ, которые были приняты первыми в восточноевропейском регионе. Это программы Восточной Германии и Чехословакии. Они, по сути, стали первопроходцами в выработке этих мер, поэтому многие ориентировались именно на эти программы, и имеет смысл понять, что происходило именно в этих странах. Что касается Восточной Германии, то, поскольку я из всех стран больше всего занималась ею, мне хотелось бы немного рассказать про историю этого процесса, так как бытует мнение, что Восточная Германия была вовсе не субъект, она была присоединена к Западной, и Запад таким образом через эти меры вершил правосудие. Прислали опытных юристов, сами всё сделали, и нет вопросов, почему это было так, почему именно в Германии эти меры были наиболее последовательны. Но, на самом деле, это было совсем не так, и борьба за принятие этих мер и всё, что было реализовано, началась задолго до объединение Германия. Ещё осенью 1989 года протестное движение активнейшим образом выступало за ликвидацию Штази, а потом, когда стало понятно, что представители Штази массовым порядком уничтожают архивы, диссиденты и правозащитники вступили в активную борьбу за сохранение этих архивов. Что они делали? Они оккупировали местные отделения Штази в городах, брали архивы под свой контроль, создавали гражданские комитеты, которые наблюдали за тем, чтобы архивы остались в целости и сохранности. 15 декабря 1990 года был взят под контроль гражданских активистов центральный офис МГБ в Берлине. После этого уже весной 1990-го года, в ГДР были проведены первые свободные выборы в парламент и правительство взяло под свой контроль эти архивы, разделив ответственность с гражданскими комитетами. Далее, в мае, в Народной палате ГДР, парламенте, был создан специальный комитет по контролю за восточногерманскими спецслужбами. Главой этого комитета стал депутат из рядов гражданского движения (как я говорила, уже были свободные выборы и в парламент попали многие участники правозащитного движения), бывший пастор из города Росток на Балтийском побережье, нынешний президент ФРГ Йоахим Гаук. Гаук - ключевая фигура процесса декоммунизации Восточной Европы, потому что это фигура чрезвычайного морального авторитета. Он обладает прекрасными ораторскими способностями, талантом убеждения и донесения своей позиции до общества. И вот, с подачи Гаука и его комитета в августе 1990 года был принят закон (всё ещё в Народной палате ГДР) об охране и использовании персональных данных. По этому закону должны были создаваться специальные институции, планировалось открыть архивы для жертв репрессий, для следователей и журналистов, то есть сделать их максимально открытыми. Ожидалось, что этот закон вступит в силу и будет функционировать после объединения Германии. Однако, в ходе переговоров, которые велись всё лето 1990 года, западногерманская сторона отказалась это делать. То есть правительство Коля намеревалось поместить все эти архивы в Госархив, закрыть их, а часть даже уничтожить. То есть у них не было никакого желания как-либо раскрывать информацию, предоставлять к ней доступ и так далее. История эта имеет очень занятное продолжение.

Хотя само восточногерманское правительство не стало настаивать на включении этого закона, но парламент воспротивился: им почти единогласно была принята резолюция с требованием включить закон о защите данных в единое законодательство. И под этим давлением какие-то уступки были сделаны, первичные договорённости были включены. Архивы по этим договорённостям должны были остаться, не быть уничтоженными, но остаться практически закрытыми для исследователей и журналистов. Уже на этом этапе эти уступки никак не убедили демократическую общественность, то самое гражданское движение, которое за эти меры боролось. Что делают активисты? Они снова оккупируют штаб-квартиру МГБ в Берлине, занимают ряд помещений и объявляют бессрочную голодовку с требованием включить пункт этого закона в единое законодательство ФРГ. Конечно эта история попадает в СМИ, получает огромную огласку и под таким давлением первичные пункты всё-таки включаются в договор. Не включается сам закон, но стороны договариваются о том, что уже единым германским парламентом будет выработан такой закон на основании того, что бы выработан в ГДР. И он, действительно, был принят в декабре 1991 года и вступил в силу в 1992 году. Этот закон регулировал не только хранение архивов, доступ к ним, но и процесс люстрации. Специальный институт, так называемое Ведомство по управлению архивами Штази, возглавил Йоахим Гаук, поэтому ведомство очень часто называют его именем. Оно следило за тем, как выполнялся люстрационный процесс.

По закону проверять сотрудников обязаны все государственные и муниципальные учреждения, а также ограниченное количество частных институтов. Также закон предусматривает обязательную проверку всех желающих занять какой-либо видный пост - стать членом земельного федерального парламента, высокопоставленным чиновником, служащим министерства, судьёй, штабным офицером. В обязательном порядке проверяются все члены национального Олимпийского комитета, тренеры национальных сборных, редакторы структур общественно-правового теле- и радиовещания.

При этом, все госслужащие - а к госслужащим в Германии, что очень важно отметить, относятся все работники сферы образования, все учителя и преподаватели университетов, все судьи и прокуроры, то есть полностью юридическая и образовательная сферы, - они все попадают под действии закона. Они были обязаны заново подавать заявление о приёме на работу и заполнять анкеты с вопросами о сотрудничестве со Штази, как мы уже говорили. Люстрационные комиссии, которые создавались на местах, подавали запрос ведомству Гаука на проверку информации по этим служащим. Само ведомство Гаука не принимало решения, увольнять госслужащих или нет. Это решение было отдано на откуп структурам на местах. То есть сам работодатель был вправе решать, сохранить ему того или иного работника или нет. Те, кому было отказано в работе, могли обратиться в суд. Интересен опыт Германии: по сути, основные критерии, основные стандарты по сохранению или увольнению работников были выработаны судами - земельными судами по трудовым спорам. Эти критерии были выработаны со временем. Во-первых, проверяющие должны были, согласно призыву суда, рассматривать каждое дело в индивидуальном порядке, то есть не увольнять автоматически, а проверять реальную степень вовлечённости в репрессивный аппарат. Общее правило было таково: чем выше должность в Министерстве государственной безопасности, тем больше вероятность, что человек не подходит для государственной службы. Ещё один очень интересный критерий, абсолютно немецкий, был сформулирован в виде вопроса: будет ли представляться сохранение того или иного сотрудника обоснованным или необоснованным для общественности? То есть вводился фактор общественного мнения, которое вправе решать, заслуживает ли тот или иной человек доверия или нет, может ли он претендовать на государственные должности и занимать определённые влиятельные позиции. Первоначально, по закону об архивах Штази, проверка госслужащих должна была завершиться в конце 2006 года, однако к концу этого срока закон был продлён до 2011 года, то есть ещё на пять лет. А потом он был опять продлён до 2019 года. То есть он до сих пор в Германии действует, и работодатели сотрудников проверяют.

Что касается Чехословакии, то закон о люстрации был один из первых, принятых послереволюционным чехословацким парламентом в октябре 1991 года. Люстрация в этой стране (в отличие от Германии, где в законе не были прописаны увольнения высокопоставленных членов компартии, тут тоже надо поговорить, почему это так случилось, а сейчас просто важно это зафиксировать) коснулась компартии, начиная с секретарей районного уровня, а также штатных сотрудников и осведомителей службы безопасности, членов народной милиции, которая являлась боевым крылом компартии, студентов и преподавателей советских Высших школ КГБ и МВД. Все люди, кто более трёх месяцев обучался в этих местах (Высших школах КГБ и МВД в СССР), автоматически попадали под действие закона. В законе был сформирован список тех лиц, которые подпадали под люстрацию. Существовал также список тех должностей, на которые эти люди не могли претендовать. Этот спектр чрезвычайно широк, и, надо сказать, в Чехословакии люстрация коснулась около 400 тысяч человек. Это не значит, что все они были уволены, просто по такому количеству позиций люди проверялись. Обычно же процент выявления такого сотрудничества составлял около 3%. То есть количество увольняемых - это не какие-то катастрофические цифры, но это довольно широкая проверка. Все кандидаты на должность должны были запрашивать в Министерстве внутренних дел так называемое люстрационное удостоверение, на основании которого и принимались решения - чаще всего отрицательные.

Что касается стран Балтии, которые находились под юрисдикцией КГБ и в которых значительная часть архивов, как мы говорили, были вывезены, тот тут приходилось вырабатывать свои механизмы. Были предприняты необычные меры. Например, в Эстонии и Латвии советская правящая элита была частично отсечена от власти законом о гражданстве. В Эстонии устанавливалась преемственность страны прежнему режиму, существовавшему до советской оккупации, и гражданство даровалось только тем гражданам и их потомкам, кто являлся гражданами до 1940-го года. Остальные жители Эстонии, не имевшие гражданства на момент аннексии страны Советским Союзом, могли получить гражданство в порядке натурализации. Но по другому закону, принятому в 1995 году, предписывалось отказывать в натурализации тем, кто в коммунистический период был агентом разведки и спецслужб иностранных государств, и лицам, которые действовали против эстонского государства и его безопасности. Соответственно, все агенты КГБ, которые продолжали жить в Эстонии, были по этому закону лишены гражданства. Также в Эстонии в 1992 году был принят закон о порядке принесения присяги. Согласно нему каждый претендент на любую выборную или чиновничью должность, от президента до депутата местного совета, должен был принести присягу, в которой клялся, что не состоял на службе в органах госбезопасности оккупировавших Эстонию государств, в органах разведки или контрразведки или вооружённых силах, не был их агентом, а также не участвовал в преследованиях и репрессиях против граждан за их политические убеждения, нелояльность, классовую принадлежность или за службу в государственных органах или вооружённых силах Эстонской Республики. Эта информация проверялась на основании архивных данных, и, если выяснялось, что присяга ложная, человек по закону, по решению суда должен был лишиться своего мандата или должности. Позднее, в 1995 году, в Эстонии был принят ещё один закон - о выявлении сотрудников спецслужб, по которому эти сотрудники или агенты должны были добровольно сообщить о себе в течении года. Поскольку, как я уже сказала, с архивами были проблемы, они действовали таким образом - призывали людей самим заявлять о себе, и против тех, кто это сделал, не применялись никакие санкции. О тех, кто скрывал эту информацию, информация рано или поздно всплывала и проверялась, их имена публиковались, и они лишались своих должностей.

Наверное, стоит рассказать и о более мягких люстрационных моделях, которые были приняты в таких странах, как Польша и Венгрия. Объясняется это, скорее всего, тем, что, во-первых, эти страны имели самые мягкие в регионе коммунистические режимы, во-вторых, потому, что в них была чрезвычайно сильна оппозиция и гражданское движение. В польской «Солидарности» состояло 10 миллионов членов. Это был длительный процесс давления на власть. И фактор этого давления привёл к тому, что Польша стала первой страной, где коммунистические власти были вынуждены сесть с оппозицией за стол переговоров. В ходе этих переговоров были достигнуты определённые компромиссы, которые даже в какой-то мере препятствовали быстрому и радикальному расчету с прошлым. В Польше закон был принят очень поздно в сравнении с остальными странами региона, которые сделали это в 1991-1992 годах, а тут он был принят в 1997 году, а реализация его началась в 1999-м. Более того, это был довольно мягкий закон, который затрагивал примерно 27 тысяч человек. Особенность польской люстрации заключалась в том, что лица, претендовавшие на государственные должности, в том числе должности президента, члена парламента или кабинета министров, судьи, прокурора, а также лица, назначенные на высшие должности президентом, премьер-министром или генеральным прокурором обязаны были подать декларацию, в которой они должны были сообщить о том, являлись ли они сотрудниками или осведомителями коммунистической службы безопасности. Только те, кто скрывал факт сотрудничества, лишались своих должностей сроком на десять лет. А кто не скрывал, кто честно заполнил декларацию, не имели никаких последствий, санкций против них не следовало. По сути, в Польше наказывалось не само сотрудничество, а установленный факт лжи в люстрационной декларации. Тем не менее, в 2006 году этот закон был существенно расширен, поскольку к власти пришла партия «Право и справедливость» братьев Качиньских, которая выступала за радикальную люстрацию. Кстати, тот закон, который был принят в 1997 году был принят при президенте Александре Квасьневском, который сам был членом коммунистической партии в коммунистический период, а с 1985 года был министром по делам молодёжи, то есть принадлежал к той группе людей, которая традиционно была противником люстрации. Закономерность была такова - последователи коммунизма выступали против, оппозиция выступала за. К власти в какой-то момент так или иначе приходили коммунисты, и это была довольно распространённая практика. Тут много параллелей с Россией, потому что радикальная экономическая либерализация, которая проводилась во всех странах региона, вызывала большое недовольство, как и шоковая терапия в России, которая, как мы знаем, дискредитировала саму идею демократии и преобразований. Демократия хоть и не была реализована, тем не менее, плотно ассоциировалась с плотным всеобщим обнищанием и тяжёлыми 1990-ми. Так или иначе, ситуация повторялась в разных странах. В Польше в 1993 году в парламенте победили левые, прокоммунистические силы и два срока президентский пост занимал Александр Квасьневский. Тем не менее даже при таком режиме первый закон был принят, затем - расширен, и по новому закону люстрация затрагивала уже около 700 тысяч человек (то есть это серьёзное расширение программы, хотя санкции, как мы видели, не такие уж и серьёзные). Но, как бы то ни было, по той причине, что репутация чрезвычайно важна в Европе, сама публикация, обнародование имён тех, кто имел отношение или кто солгал в декларации - это довольно серьёзная санкция. Люди могут решать - голосовать за этих людей или нет, принимать решения на основании имеющихся сведений.

В Венгрии в коммунистический период тоже существовал довольно либеральный режим. После очень жестокого подавления революции 1956 года властям пришлось идти на уступки и сосуществовать с довольно активным обществом, проводить довольно серьёзные реформы уже в 1980-х годах. Венгрия считалась «самым весёлым бараком» в социалистическом лагере. Венгерский коммунизм называли «гуляшным», потому что там существовали остатки рыночных отношений, и страна преуспевала на фоне остальных соцстран. Поэтому здесь в 1994 году тоже был принят довольно мягкий закон. Хотя проверки подлежали примерно те же категории лиц, что и в других странах - члены парламента, правительства, президент, сотрудники госрадио и телевидения и так далее, но в результате проверок тем, кто был уличён в сотрудничестве со спецслужбами, предоставлялась возможность тихо уйти в отставку. В случае же отказа уйти в отставку результаты проверки обнародовались. Но уличённых людей не увольняли. То есть тоже достаточно мягкий механизм. Тем не менее важно оговориться, что помимо люстрации, о которой мы сегодня только и говорим за отсутствием времени, применялись и другие механизмы. То есть все страны так или иначе стремились привлекать к уголовной ответственности. Создавались специальные институты, занимающиеся сохранением и открытием архивов, расследований преступлений тоталитарного режима. Поэтому мягкость люстрации порой компенсировалась какими-то дополнительными мерами.

Я не знаю, есть ли у меня время поговорить про Россию, потому что хотелось бы остановиться на этом сюжете, не слишком популярном. В России проблематика переходного правосудия практически не была реализована в конкретных, значимых мерах. При этом нельзя сказать, что запрос на такие реформы вообще не существовал. Во-первых, в массовых акциях протеста против путча ГКЧП в августе 1991 года сотни тысяч человек принимали участие с лозунгами «Долой КПСС!». А в 1992 году ВЦИОМом, нынешним Левада-центром был проведён опрос, в ходе которого выяснилось, что 54% россиян считают, что в 1991-м году было необходимо отстранить бывших членов КПСС от важных постов. То есть запрос на эти меры был довольно существенным, он был численно сравним с тем, что существовал в Польше. В Германии, конечно, он был выше, потому что там в 1991 году 94% граждан и Восточной, и Западной Германии говорили, что необходимо открыть архивы, предать информацию из них гласности и привлечь виновных к ответственности. То есть там был практически полный консенсус на этот счет. Хотя это не значит, что этот консенсус сохранялся на протяжении последующих лет. Ситуация менялась, и людей везде больше волновали экономические реформы. Тем не менее запрос общества всегда был значим, но в Росси он оказался вообще никак не востребован. Власть, прежде всего имеется в виду президент Ельцин и его ближайшее окружение, не имели ни политической воли, ни интересов для выработки специальных кадровых мер. Почему - наверное, понятно: скорее всего, люстрация бы затронула их самих.

Ельцин сразу пообещал, что никакого преследования коммунистов не будет. Он неоднократно высказывался в том, что хорошо, что власть в России сохранилась в руках профессионалов, как он называл представителей бюрократии и элиты. Хотя сразу после августовского путча он издал приказ о приостановке деятельности компартии и передаче её имущества государству. При этом он заявил, что трогать членов партии он не будет. Но что касается парламента, который обычно отвечает за выработку подобных мер, у нас на поддержку им подобных инициатив было невозможно даже надеяться. Дело в том, что Россия стала единственной страной, где не были проведены так называемые учредительные, первые свободные парламентские выборы. Такие выборы при смене режима считаются основой демократического перехода, и проводились они во всех странах Центральной и Восточной Европы. В России же был сохранён и Съезд народных депутатов, и Верховный совет, избранный ещё при коммунистическом режиме, в марте 1990 года, и действующий ещё по советской конституции 1978 года, которая наделяла этот съезд практически неограниченными полномочиями. Ельцин не объявил каких-то новых выборов, и единственное, что он сделал осенью 1990 года - он запросил у членов парламента дополнительные полномочия на проведение экономических реформ. Таким образом, он вступил в реформы и это привело к тому, что мы называем кризисом 1993 года, кризисом дуализма власти, когда возникло совершенно непреодолимое противостояние между парламентом и президентом. Эта ситуация была довольно предсказуема, потому что, действительно, конституция 1978 года давала парламенту практически неограниченные полномочия, которые он мог всегда использовать в политической борьбе. Что и случилось по мере того, как экономические реформы становились всё более непопулярными. Парламент всё чаще выступал как блокировщик этих реформ, что и привело к известной ситуации.

Если бы Ельцин провёл осенью выборы, это был бы совершенно другой парламент. Мы знаем, что Верховный Совет был заполнен националистическими и коммунистическими силами, которые в принципе не могли принимать продемократические инициативы. Однако у Ельцина была осенью 1991 года колоссальная поддержка, и продемократические силы имели серьёзнейший шанс победить на этих выборах. Парламент мог бы быть сформирован на совершенно других основаниях. Но ничего в этом отношении не было сделано, и в итоге Ельцин начал важнейшую экономическую реформу в отсутствие новой институциональной среды и, по сути, пресёк развитие демократического законодательства.

Ещё одним препятствием на пути выработки люстрационных мер стало неприятие идеи люстрации большинством демократической общественности. Вообще в этой среде, как и в ельцинском окружении, доминировал подход «простить и забыть». Превалирующим среди демократов стало мнение о преждевременности, об опасности подобных мер. Всерьёз высказывались опасения о неизбежности «охоты на ведьм». Те диссиденты, которые имели влияние в постсоветский период, обычно рассматривали люстрацию как недемократический акт мести. Сергей Адамович Ковалёв, который являлся представителем парламентского комитета по правам человека, а позднее стал первым омбудсменом в России, был последовательным противником люстрации и неоднократно сравнивал её с большевистскими чистками раннего периода советской власти или партийными чистками 1930-х годов. Как мы увидели сейчас, рассмотрев эти меры, ничего подобного в Восточной Европе не происходило. Тем не менее, этот документ был важен.

Ещё один тезис состоял в том, что не нужно принимать его законодательно, потому что в Советском Союзе невозможно отличить жертв от палачей. Надо сказать, что всё-таки был один люстрационный проект Галины Старовойтовой, которая в начале 1993 года подала в тот самый Верховный Совет проект закона о временном запрете на профессию для лиц, осуществлявших политику тоталитарного режима и предусматривавший временный - на пять-десять лет запрет на замещение руководящих должностей и для членов компартии, и для сотрудников госбезопасности. Но поддержки ни у парламентариев, ни у большинства демократической общественности этот проект не получил.

Что было сделано? Как я уже сказала, были приняты указы о запрете компартии, передачи её имущества государству. При этом было оговорено, что органы прокуратуры и исполнительной власти не должны преследовать людей за причастность к компартии. Но эти указы Ельцина были опротестованы в конституционном суде и хотя, действительно, руководящие структуры КПСС были признаны виновными в преступлениях, но суд постановил всё-таки сохранить местные отделения компартии; была запрещена КПСС на федеральном уровне, а на местном - сохранилась.

Ещё один важный сюжет - это указы о партийных архивах и архивах КГБ. Была создана специальная комиссия под руководством историка Дмитрия Волкогонова, которая должна была заниматься передачей архивов КГБ на госхранение и обеспечение доступа к этим архивам для исследователей, жертв и так далее. Но комиссия проработала два года практически безрезультатно. Даже те документы, которые были подготовлены к передаче в госархив, остались в КГБ, и, как объяснял историк Никита Петров, при этом совершенно не разрабатывалась тема передачи досье, собранных на людей службами госбезопасности, предания гласности этих досье, обнародования имён, причастных к сбору этой информации. Это не было в ведении комиссии, решение могло быть принято только на высоком политическом уровне, но никакой законодательной работы в этом направлении не велось. Наоборот, люди, близкие к спецслужбам и консервативно настроенные депутаты занимались разработкой противоположного законопроекта. И этот закон был, действительно, принят в апреле 1992 года, он называется законом «об оперативно-розыскной деятельности». Его гораздо более жёсткая версия была принята Госдумой в июле 1995 года. Согласно этому закону, все сведения об агентурной и оперативной деятельности, имена лиц, сотрудничавших на тайной основе с этими органами, являются государственной тайной. По сути, этот закон вообще положил конец любому разговору о предании гласности и передаче общественности этих документов. Как мы знаем, архив КГБ остаётся до сих пор полностью закрытым.

Ещё один акт - закон о реабилитации жертв политических репрессий, принятый осенью 1991 года. Существует такая 18-я статья, по которой работники органов госбезопасности, прокуратуры, суда, а также члены особых совещаний - двоек, троек - могли подвергаться уголовному преследованию на основании действующего законодательства, а информация о них могла оглашаться. Такая статья существовала, но реализована она никогда нигде не была. А вот почему она не была реализована, тоже довольно понятно. Питерский поэт Ростислав Евдокимов, арестованный в Ленинграде 1982 году и приговорённый Ленгорсудом к пяти годам лагерей и двум годам ссылки по знаменитой 70-й статье - «антисоветская агитация и пропаганда», объяснял очень просто, почему он в постсоветский период не обратился в суд. Дело в том, что следователем по его делу, как и по делам всех питерских диссидентов, а также главой с 1989 года главой следственного отдела Ленинградского КГБ являлся Виктор Черкесов. А уже в новой России Виктор Черкесов служил начальником управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, а с 1998 года он был назначен заместителем председателя ФСБ Владимира Путина. Потом Черкесов был назначен полпредом президента в Северо-Западном федеральном округе. Затем он служил директором Федеральной службы по контролю оборота наркотиков. Затем руководил Федеральным агентством по поставкам вооружений и специальной техники. В общем, такая головокружительная карьера не была исключением в российской реальности, чекисты на высших постах - это нормально, тем более, с 2000-го года, когда к власти пришёл Владимир Путин. По некоторым оценкам, с середины 2000-х годов до 78% ключевых постов в государстве занимают выходцы из спецслужб и так называемые силовики. Так что этот пример прекрасно говорит о том, как в России сохранялась номенклатура, которая извлекала выгоду из реформ. В начале она приостановила свою репрессивную деятельность, но, тем не менее, довольно быстро реабилитировала себя, восстановила не только своё влияние, но и методы работы, с чем мы сегодня и постоянно имеем дело. Вот что можно вкратце сказать о российской ситуации. Давайте я здесь остановлюсь.

Екатерина Хмельницкая: У нас есть ещё пятнадцать минут, так что, пожалуйста.

Из зала: Подводя итоги того, что вы сказали в первой части и что вы сказали про Россию: можете ли вы выделить самое главное, в чём разница, почему у нас не получилось?

Евгения Лёзина: Очень хороший вопрос. Мне кажется, я частично ответила на него. Когда я пытаюсь ответить на него для самой себя, я прежде всего смотрю на институциональный контекст. Не смена власти в России, не проведение свободных выборов, которые задали бы новую институциональную среду и новую парадигму развития страны, кажутся мне чрезвычайно важными. Конечно, мы не можем гарантировать, что при избрании продемократического парламента эти меры были бы приняты, но, по крайней мере, существовала бы возможность для обсуждения этих вопросов. Затем, мне кажется важным фактор общественного движения. Меры, которые были реализованы в Восточной Европе, были теми мерами, которые вынашивались и так или иначе были реализованы представителями диссидентского движения. Понятно, что сваливать ответственность на людей, которые более других пострадали от режима, сидели в тюрьмах, психушках, лагерях и при этом ещё должны были проводить какие-то реформы, это не совсем правильно. Просто практика была такова: как правило, в Восточной Европе эти люди требовали от новых властей соблюдения своих интересов. Они требовали предания гласности собранной на них службами госбезопасности информации, они требовали недопущения этих людей к власти и прямо говорили, что не хотят приходить в государственные службы или органы власти и сталкиваться там со своими прежними следователями. Это было бы слишком болезненно, невыносимо. То есть там эта тема постоянно звучала. Почему российским правозащитным движением и продемократической общественностью делался акцент на нравственном очищении, на необходимости раскаяния? То есть тема переводилась в этическую, нравственную плоскость и практически никогда не обсуждалась в правовых терминах. Не говорилось о необходимости защиты таким способом демократии или выработке каких-то способов преодоления прежних практик. Можно обсуждать, почему это так случилось, почему подавляющая часть либерально-демократической общественности эти меры не поддержала, но, тем не менее, это факт. Мне кажется, что отсутствие этого дискурса серьёзно повлияло на ситуацию.

И ещё один критерий - то, что Россия всё же относится, скорее, к польско-венгерскому случаю, когда переход к демократии осуществляется не путём радикально разрыва и революции, а довольно мягким путём трансформации номенклатуры. Фактор Горбачёва, который смягчил режим, смягчил отношение, повысив, таким образом, легитимность позднего советского режима. Это тоже имело, мне кажется, значение. Хотя остаётся вопрос, почему в Венгрии и Польше эти меры были приняты, а в России - нет. Но здесь как раз вступает в силу фактор смены власти. Череда смены элит путём выборов происходила везде, и, соответственно, оппозиция и власть боролись и использовали люстрацию как оружие в политической борьбе. А в России смены власти, по сути, так и не произошло, до сих не было цикла смены правящего класса путём свободных выборов, что тоже важно.

Из зала: Подскажите, пожалуйста, хотя, возможно, это не совсем по теме, в 1996 году, когда все сорганизовались для того, чтобы победить на выборах коммунистов, Зюганова - было ли это ошибкой? Если бы пришли к власти коммунисты, развитие страны в дальнейшем пошло бы по-другому, был бы какой-то шанс?

Евгения Лёзина: Это очень хороший вопрос, я над ним тоже много думала, и, должна сказать, что у меня нет ответа конкретно по 1996 году. Ошибкой были действия власти в 1993 году. В либеральной среде эта тема отчасти табуирована, считается, что непременно нужно было поддержать Ельцина, стать на сторону продемократических сил. Но, на самом деле, то, что мы имели в тот период, было первой силовой демонстрацией власти в посткоммунистический период, которая привела в России к концу всякого, даже слабого демократического проекта. Затянутый кризис двоевластия и решение этой проблемы силовым путём, расстрел парламента невозможны с точки зрения любой западной мысли, западной общественности. Какой бы ни был этот парламент, даже если он абсолютно националистический и коммунистический, стрелять по нему из танков - значит положить конец всякой перспективе политики в классическом смысле, как средству переговоров, как средству достижения компромисса. Расстрел парламента и вся эта силовая операция, когда Ельцин в кратчайшие сроки навязал выработанную его администрацией конституцию, и это не был тот проект, который разрабатывался в парламенте, а выработанный в администрации президента проект, который был опубликован за десять дней до референдума. Эта конституция, по сути, закрепляет суперпрезидентский режим в стране с огромным наследием авторитаризма и тоталитаризма. Сегодняшняя власть действует как раз по конституции, принятый в тот период. После этого в скором порядке были проведены выборы, но это не был демократический путь. Мы увидели последствия этого уже в 1994 году, когда силовые методы были задействованы при введении войск в Чечню. На уровне общественного мнения эта операция имела серьёзнейшее противодействие, и, тем не менее, власть пошла на неё. Очень многие исследователи называют 1994 год годом победы спецслужб, победой КГБ. Уже в этот период доминирует силовой метод, право сильного - не верховенство права, а методы и право сильного. 1996 год был тоже последствием этого пути. Конечно, как показывает восточноевропейский опыт, даже там, где приходили к власти бывшие коммунисты и прокоммунистические силы, они вскоре опять менялись путём выборов на оппозицию. Например, подобная ситуация была в Румынии. В Румынии из-за кровавой, совсем недемократической революции очень долго сохранялась номенклатура власти и только в середине 2000-х годов там произошла реальная смена власти, были приняты все те меры, о которых мы говорим, и страна вступила в Евросоюз. То есть там были и внешние санкции, и она сама была нацелена на демократизацию. Но там тоже была очень серьёзная преемственность. А в России большей катастрофы, чем та, которая случилась при Ельцине и его преемнике, наверняка бы не случилось.

Из зала: В самом начале лекции вы говорили про то, что демократическое общество имеет право и обязанность защищать себя. Я хочу обратить внимание на то, что риторика современной репрессивной системы широко использует этот аргумент. Например, вы говорили про то, что в какой-то ситуации было запрещено занимать государственные посты тем, кто связан с экстремистскими организациями. У меня ощущение, что выражение «экстремистские организации» - из вполне современного дискурса, из лексикона нашей власти. Как нам сделать так, чтобы из лозунга, что демократическое государство должно иметь возможность защищать те принципы, на которых оно построено, не появилась бы новая тоталитарная система?

Евгения Лёзина: Это очень важный вопрос. Мне кажется, что ключ к ответу на него в разнице между нашей нынешней ситуацией и ситуацией в той же Герм

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на polit.ru