Чтобы нечто существовало в сознании, оно должно быть названо — «называние» делает явление и событие фактом действительности. Так человечество на протяжении всего развития языка (глоттогенеза) и развития вида (филогенеза) создает семиосферу, делает реальными понятия и вещи вокруг, организует и структурирует окружающий мир.

Пример того, как организованы смысловые и ассоциативные поля, можно увидеть на ассоциограмме понятия «болезнь», составленной доктором вычислительной астрофизики Б. Гриффеном:
Конечно, и в случае примера Гриффена, и в случае с текущей ситуацией речь не идет о коренных преобразованиях в языке, а, скорее, об установлении определенной «тематической» доминанты, влияющей на общение, темы разговоров и периодических изданий (СМИ), радио и теле-дискуссий.«Язык катастрофы» — так можно назвать язык, на котором мы обсуждаем, пишем, говорим о пандемии, с использованием каких слов и образов мы думаем о ней, как «представляем» себе это событиеПонятие «коронавирус», именующее заболевание, глубоко проникает во многие сферы коммуникации, и мы непосредственно участвуем в формировании смыслов вокруг него. Вместе с именованием оно начало оказывать «воз-действие», проникая в самые разные сферы, от поп-культуры до научных статей, что говорит о его динамичности и постепенном укоренении в культуре. Я использую слово «воз-действие» потому, что «коронавирус», несмотря на свою молекулярную, то есть физическую природу, параллельно существует для людей в виде абстрактной идеи, которая «движет» общественное сознание, побуждает к размышлению, осмыслению и думанию над ней. При этом для каждого из нас это понятие отлично: для жителей стран с большим количеством зараженных оно одно, для жителей отдаленных, практически не задетых стран — совсем другое.Особенно интересно проследить изменения в оказываемом влиянии и процесс формирования того самого «воз-действия» в контексте старых и новых исследований коронавирусов.Доктор медицины М. Дэнисон после появления «первого» коронавируса в 2004 г. писал: «точные механизмы проникновения и декапсидации еще не определены», «механизмы, с помощью которых репликанты доставляются к местам сборки, еще не установлены».В период современной пандемии «ведутся исследования, чтобы понять больше о передаваемости (transmissibility), серьезности и других свойствах, ассоциируемых с COVID-19», — пишут в своей статье на основе анализа 65 источников С. Адхикари и др. А ведущий лингвист современности Н. Хомски говорит в своем интервью, что «вакцину можно было начать разрабатывать еще в 2004 году, но ВОЗ не приняла всерьез переданные Китаем данные о первых коронавирусах».А. Тертильт и А. Вилле, резюмируя современные статистические данные и модели, отмечают, что причина стремительного распространения вируса до сих пор в точности не ясна и не может объясняться только передачей от человека к человеку. «Жесткий карантин... — пишут исследователи, — может продлиться до 300 дней без уверенности, что вспышка заболевания произойдет».Все эти примеры свидетельствуют о том, что, несмотря на публикующиеся ежедневно материалы для эпистемологов и вирусологов, природа и действие вируса не совсем ясны, а между научным и «бытовым» пониманием происходящего — пропасть.В качестве примера «бытовой» трактовки понятия «коронавирус» можно привести следующие наблюдения (мои личные, хотя каждый из нас наверняка участвовал в подобных диалогах).Разговор двух мужчин на выходе из метро «Гостиный двор» два месяца назад:(готовятся пожать руки) — Ну че, давай? Я думаю, у тебя нет коронавируса?(смеются, затем крепко хлопают рука об руку) — Нет. Пока нет.Мужчина на кассе покупает ящик водки. Женщина за ним в очереди спрашивает:— А вы куда столько водки-то берете?— Ну, так изолируют всех! Что еще делать-то?Известны лозунги на плакатах в Москве вроде «закопаем вирус вместе с короной». На телевидении можно услышать пассажи вроде: «Русское население иммунизировано [...] против любых коронавирусов», а в последнее время в мире начали употреблять слово «враг» в контексте современной борьбы с пандемией.Из приведенных выше научных статей ясно, что враг этот невидим и, по сути, неизвестен — слова становятся лишь еще одними ассоциативными звеньями коронавируса. Важно отметить, что вошедшее в массовое употребление понятие само подобно вирусу: гармонично встраивается в язык и существует по принятым в нем законам. Оно также обладает высокой социальной варьируемостью, которая зависит от используемых нами источников информации. В итоге, когда мы говорим об одном и том же понятии, мы иногда подразумеваем совершенно разные вещи: для кого-то «коронавирус» сродни ОРВИ, для кого-то — подобен смертельной болезни. И в первом случае его психо-эмоциональная насыщенность значительно ниже, чем во втором.Производные и сленгКак общемировое явление, вирус влияет не только на особенности общения носителей русского языка. Уже сейчас в разных языках появляются разнообразные производные и сленговые понятия, связанные с вирусом. В немецком языке, например, возникли такие термины, как Koronakomitee (комитет по коронавирусу), Ausgangssperre (запрет на выход), Kontaktsperre (запрет на контакт). А в вышедшей недавно статье о «корона-слэнге» среди представленных примеров можно найти весьма нетривиальные, вроде «ковидиот» (англ. covidiot, т. е. тот, кто игнорирует советы общественного здравоохранения) или «каторзен» (фр. quatorzaine т. е. 14-дневный карантин).Очевидно, что понимание термина «коронавирус» противоречивоС одной стороны — нечто материальное, существующее в физическом мире, с другой — абстрактная идея, за которой стоят числа, страны, меры, данные, статистика, люди, эмоции. Перед нами пример того, как «массовое поражение» (пандемия), экстраординарный прецедент, создает фантом в сознании миллиардов людей, организует определенный тип мышления и, как следствие, форму и способ вербализации.Из истории мы знаем десятки событий, которые прочно укоренились в языке и культуре: холера, испанка, холокост, Чернобыль, Фукусима, ураган «Катрина». Впоследствии вокруг таких понятий формировались определенные ассоциативные и семиотические поля, которые в итоге становились замкнутыми системами. Если обратиться, например, к слову «чума», то его ближайшими смысловыми единицами мы обнаружим «эпидемию», «африканский», «бубонный», «возбудитель», «легочная» и другие:
С другой стороны, анализ его групповых синонимов (синонимических кластеров) демонстрирует перечни заболеваний, которые образуют семантическое поле на более глубинном уровне осознания:
Подобные цепи синонимов и ассоциаций существуют для каждого известного понятия, однако не для тех, которые ранее были неизвестны. Именно в яркие, значимые периоды истории, например, пандемии, мы наблюдаем формирование таких полей. И появление в контексте таких слов как, например, «враг», «война», «изоляция» или «карантин» значительно расширяют понимание нового термина в сознании общества.Если по окончании пандемии в мире по-прежнему (что весьма вероятно) будут существовать определенные маркеры вируса, будут появляться исследования, а тема оставаться на передовицах СМИ, то, вероятно, и смысл будет продолжать преобразовываться и реорганизовываться для каждого из нас. Наполнение и насыщение лексико-семантического и ассоциативного полей термина «коронавирус», а также стереотипов внутри него происходит именно сейчас. Именно сейчас туда входят определенные психо-эмоциональные составляющие и организуются ассоциативные закономерности.В статье о геноциде армян К. Беледиана, которая, как может показаться, далека от темы, автор высказал хоть и простую, но захватывающую мысль: «вы можете распространять сомнения о возможностях языка, но тогда вы думаете, что язык принадлежит вам. [...] Катастрофа — в языке. Я не хочу сказать, что геноцид — это лингвистический феномен, что он не существует, что это не историческое событие. Метафизическая фикция. До этого момента, я говорил о физике, можно сказать о доказательстве. Но только по опыту я узнал. Катастрофа — в языке, она там». Другими словами, все, что вокруг нас существует — это чисто языковые явления, даже если мы привыкли не обращать на это внимание.Мы ищем названия, чтобы осмыслять и «узнавать», чтобы сбросить покров неизвестности, который пугаетНе будь слова «геноцид», мы выстроили бы другую ассоциативную систему, или у нас могло бы вовсе не быть понятия для «массового убийства на национальной почве».Мы назвали «коронавирус» и, тем самым, запустили процесс его языкового и когнитивного оформления. Явление постепенно проникает в нашу повседневность, потому что последняя зависит от него все больше и больше. У многих есть знакомые, которые вообще ничего не читают о происходящем, которые не видят и не замечают предпринимаемых мер. Для них, фактически, пандемия «отсутствует», а коронавирус лишен всех вышеназванных коннотаций. На международном уровне мы можем видеть это на примере некоторых стран, отрицающих опасность вируса или воспринимающих происходящее как естественный процесс (напр. Швеция, Южная Корея или Беларусь).Встает вопрос, не делает ли дистанцирование от информационного потока о пандемии само событие «не существующим» (или, по крайней мере, не существенным)?В любом случае, думая и осмысляя слово «коронавирус», мы участвуем в формировании продукта, который затем сами же и потребляем. Речь больше не идет о «просто» вирусе или изменении привычного жизненного уклада: «коронавирус» становится глубоко лингвистическим и психологическим явлением, которое влияет на наше повседневное общение, творчество, сообщения СМИ. Оно стремительно вошло в наше сознание и надолго останется темой, регулярно возникающей в научной, популярной, псевдонаучной литературе, отчетах, прогнозах, статистике, воспоминаниях о том, «как я пережил коронавирус».Как отмечалось выше, нечто должно быть названо, чтобы осуществиться в сознании, и сейчас мы становимся свидетелями глобального и беспрецедентного языкового явления, в ходе которого конструируется образ, который останется в культуре и истории.

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на chaskor.ru