Традиционно Весной народов назвали европейскую революцию 1848–1849 гг. , но, по мнению историка и литературоведа Сергея Белякова, подлинной Весной народов стала революция в России. На руинах империи появились национальные государства финнов, поляков, эстонцев, грузин.

Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и ПетлюройСергей БеляковИздательство АСТ, 2020Перед мировой войной Киев был благоустроенным, богатым и веселым городом. В летних кафе подавали кофе с мороженым, в знаменитой кондитерской Балабухи торговали дорогими конфетами и сухим киевским вареньем (род цукатов), что славилось тогда по всей России: «В коробке лежала конфета, похожая на розу, она пахла духами», — писал Илья Эренбург. К тому же Киев был городом университетским, хотя атмосфера прекрасного, полного соблазнов города вряд ли способствовала академическим успехам: «...некогда было учиться — все гуляли... Ходили в театр, „Фауста“ слушали раз десять, часто заходили в кафе на углу Фундуклеевской», — вспоминала Татьяна Лаппа, первая жена Михаила Булгакова.Люди победнее покупали в «маленьких грязных лавочках» французские булки, халву и конфеты. Александр Вертинский вспоминал, как покупал их в одной из лавок на все той же Фундуклеевской. Хозяин лавки, глубоко верующий старик, старообрядец, держал там множество лампад, которые то и дело гасли. Он заправлял их «новыми фитильками, а потом, отерев руки о фартук, отпускал покупателям товар». Поэтому еда в этой лавке пахла лампадным маслом, да еще и керосином. Но ничего, покупали и ели. В Киеве жили сытно. Умереть с голоду там было почти невозможно, благо Киево-Печерская лавра бесплатно кормила всех желающих постным борщом и черным хлебом: «А за три копейки можно было купить пирог. Большой пирог! Что за дивный вкус был у пирогов! Одни были с горохом, с кислой капустой, другие — с грибами, с кашей, душистые, теплые, на родном подсолнечном масле. Одного такого пирога было достаточно, чтобы утолить любой голод».По численности населения Киев занимал пятое место, уступая Петербургу, Москве, Варшаве и Одессе, а вот по площади — третье (после Петербурга и Москвы). Огромные пространства занимали парки, скверы, сады — Пушкинский сад (59 десятин), Ботанический (25 десятин), сады на берегу Днепра (45 десятин) и еще многие: «Я знал каждый уголок огромного Ботанического сада, с его оврагами, прудом и густой тенью столетних липовых аллей, — вспоминал Константин Паустовский. — Но больше всего я любил Мариинский парк в Липках около дворца. Он нависал над Днепром. Стены лиловой и белой сирени высотой в три человеческих роста звенели и качались от множества пчел. Среди лужаек били фонтаны.Широкий пояс садов тянулся над красными глинистыми обрывами Днепра — Мариинский и Дворцовый парки, Царский и Купеческий сады».Но эти перемены принесли городу не только пользу. Одной рукой городские и губернские власти разбивали новые парки, другой — безжалостно вырубали старые, украшавшие город еще со времен малороссийских гетманов или даже польских воевод. Новый элитный район Липки, застроенный роскошными и комфортабельными особняками, создали на месте знаменитой некогда липовой рощи. Рощу вырубили. При губернаторе Анненкове точно так же вырубили аллею «рослых и стройных тополей». Не жалели деревьев, не жалели и людей. Николай Лесков вспоминал «бибиковские доски», что висели на стареньких домиках и хатах: «На каждой такой доске была суровая надпись: „Сломать в таком-то году“». «А между тем эти живописные хаточки никому и ничему не мешали», — замечал Лесков. С явной ностальгией вспоминал он и былых жителей «хаточек», в особенности запомнились ему «бессоромние дівчата», составлявшие любопытное соединение городской, культурной проституции с казаческим простоплетством и хлебосольством. К этим дамам, носившим не европейские, а национальные малороссийские уборы, или так называемое простое платье, добрые люди хаживали в гости со своею «горшкою, с ковбасами, с салом и рыбицею», и «крестовские дівчатки» из всей этой приносной провизии искусно готовили смачные снеди и проводили со своими посетителями часы удовольствий «по-фамильному».О прошлом жалели старики, жалели местные жители, киевские старожилыЗато на приезжих Киев производил ошеломляющее впечатление. Юный Валентин Катаев приехал в Киев не из глухой провинции. Родная Одесса, переживавшая экономический расцвет (расцвет культурный был тоже не за горами), была тогда и больше, и богаче. Но Киев ее затмил сразу же, с первого взгляда.Из книги Валентина Катаева «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона»: «Сначала мы заметили на высоком берегу белые многоярусные колокольни с золотыми шлемами Киево-Печерской лавры. Они тихо и задумчиво, как монахи-воины, вышли к нам навстречу из кипени садов, и уже больше никогда в жизни я не видел такой красоты, говорящей моему воображению о Древней Руси, о ее богатырях, о пирах князя Владимира Красное Солнышко, о подвигах Руслана, о том сказочном мире русской истории, откуда вышли некогда и мои предки, да, в конечном счете, и я сам, как это ни странно и даже жутко вообразить.Папа снял шляпу, оставившую на его высоком лбу коралловый рубец, скинул пенсне, и, вытирая носовым платком глаза, сказал нам, что мы приближаемся к Киеву, и назвал его с нежной улыбкой, как родного, как своего прапращура:— Дедушка Киев».Русские в Киеве: от Булгакова до ВертинскогоЗа полторы тысячи лет своей истории Киев был городом полян-русичей, служил столицей польского воеводства, едва не превратился в еврейское местечко, а к началу XX века стал русским городом, хотя там жило немало евреев, украинцев, поляков, немцев.На 100 коренных киевлян приходилось 250 приезжих. Это были и украинцы из поднепровских сел, и евреи из местечек «черты оседлости», и великороссы — переведенные на службу в Киев чиновники, квалифицированные рабочие, приехавшие трудиться на военном заводе «Арсенал», а также студенты и гимназисты, что решили учиться в одном из лучших университетских городов империи.Известная нам семья Голубевых происходила из Пензенской губернии. Николай Чихачев — председатель Киевского клуба русских националистов, депутат Государственной думы и бывший киевский вице-губернатор — был родом с Тамбовщины. Предшественник Чихачева на посту председателя Киевского клуба русских националистов Василий Чернов, знаменитый в свое время врач-инфекционист, тоже родился и вырос вдалеке от Украины. В киевском университете Св. Владимира тридцатисемилетнему доктору предложили место профессора на кафедре. Позднее он возглавит Киевский бактериологический институт. Тимофей Флоринский — профессор университета Св. Владимира, византинист и филолог-славист, ученик Ламанского — родился, вырос, окончил университет в Санкт-Петербурге. Михаил Булгаков родился в Киеве, но его родители, Афанасий Иванович Булгаков и Варвара Михайловна Покровская, — приезжие, оба родом из Орловской губернии. Знаменитый дом на Андреевском спуске, 13, как известно, Булгаковым не принадлежал, они были там лишь постояльцами. Но Михаилу Афанасьевичу Киев стал родным, Украина — нет.Приезжим был и Александр Иванович Куприн. Уроженец Пензенской губернии, воспитанный в Москве, он был настоящим русским человеком, великороссом. Куприн окончил в Москве Александровское военное училище, в чине подпоручика служил в 46-м Днепровском полку, что был расквартирован в Подольской губернии. Выйдя в отставку, Куприн переселился в Киев, где стал печататься в местных газетах. В «Киевском слове» выходят «Бенефициант», «Ханжушка», «Доктор», «Святая любовь». В «Киевлянине» — «Вор», «В зверинце», «Студент-драгун», «Лжесвидетель», «Днепровский мореход». Печатала Куприна и житомирская «Волынь». Многие из этих рассказов входят в цикл «Киевские типы». Киевские, но не украинские. Украинские мотивы у Куприна надо искать едва ли не с лупой.И даже самый «украинский» его рассказ, «Олеся», не что иное, как история романтической любви в экзотических для русского человека декорациях украинского ПолесьяАнна Андреевна Горенко как будто не была Украине чужой. Но родилась она в космополитичной Одессе. Анне не было и года, когда семья переехала в Павловск, а еще через пару лет — в Царское Село. Она воспитывалась в русском городе, в преимущественно русской среде, училась в царскосельской Мариинской женской гимназии. Она вернется на Украину уже взрослой девушкой. Поступит в гимназию на Фундуклеевской, затем там же, в Киеве, — на Высшие женские курсы. Гимназия понравилась ей гораздо больше царскосельской. Последнюю Ахматова называла просто бурсой.Именно в Киев приедет Николай Гумилев, после поэтического вечера пригласит Анну пить кофе в гостиницу «Европейская» и там сделает предложение. Обвенчаются они тоже на Украине — в Николаевской церкви Никольской слободки. Тогда это была еще Черниговская губерния, а сейчас — часть Левобережного массива, одного из районов Киева. Но Ахматова не полюбила ни Украины, ни Киева: «...я вечная скиталица по чужим грубым и грязным городам, какими были Евпатория и Киев», — писала она Гумилеву еще в марте 1907 года. Двадцать два года спустя Ахматова говорила Лидии Чуковской: «У меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну ту не полюбила и язык... „Мамо“, „ходимо“, — она поморщилась, — не люблю».Еще в 1904 году в Киеве издали сборник Леси Украинки «На крыльях песен». Леся Украинка находилась на вершине славы, ее редкие публичные выступления встречали овацией. Но Ахматова просто не заметила ни сборника, ни саму Лесю Украинку. Это для нее был какой-то параллельный мир.Почему у поэта не возникло интереса к певучему украинскому языку, к украинской литературе, к украинскому театру, который был популярен и у русской публики? Возможно, тут была особая причина. В это время завершалась мучительная история ее неразделенной любви к студенту восточного факультета Санкт-Петербургского университета Владимиру Голенищеву-Кутузову. К тому же она боялась, что умрет от скоротечной чахотки, как ее сестра Инна: «...я давно потеряла надежду. Живу отлетающей жизнью так тихо, тихо», — писала Анна в марте 1907 года.Но обратим внимание вот на что. Создавая миф о себе самой, Ахматова находила знатных предков: Чингизидов и лично хана Ахмата, правителя Золотой Орды. Это была только легенда. В предки она записала и греков, хотя оснований для этого было еще меньше. А вот украинцев Ахматова «забраковала» и свою настоящую фамилию Горенко старалась лишний раз не упоминать.Совсем другое дело Константин Паустовский. Он родился в Москве, но детство и юность провел в Киеве, окончил Первую киевскую гимназию. Дед будущего писателя, Максим Егорович, был настоящим украинцем. «Маленький, седой, с бесцветными добрыми глазами», Максим Егорович считал себя потомком грозного гетмана Петра Сагайдачного. Того самого гетмана, что прославился морскими набегами на турецкие города, чуть было не погубил все Московское царство в 1618 году, восстановил православную Киевскую митрополию и спас Речь Посполитую от османского нашествия. Доказательством столь знатного происхождения Паустовских считали хранившиеся у деда семейные реликвии: «Пожелтевшую, написанную по-латыни гетманскую грамоту — „универсал“, медную печать с гербом...».Тихий Максим Егорович в молодости привез с турецкой войны жену-турчанку. Выйдя в отставку, стал чумакомЧумаки были характернейшим для Украины явлением. Они возили из Крыма на Украину соль и сушеную рыбу. У них были свои традиции, свой фольклор, свои чумацкие песни. Слушал эти песни и юный Константин Паустовский. Слушал он и казацкие думы, и рассказы о славном кровавом прошлом запорожских козаков, о войнах с ляхами, о гайдамаках. Искусство кобзарей и бандуристов в те времена уже приходило в упадок. Этнографы с трудом находили настоящих мастеров, вроде кобзаря Гончаренко, которого записывала на фонограф сама Леся Украинка. Но в малороссийских городках, местечках и даже в самом Киеве встречались музыканты попроще — лирники. Не было базара, где не сидел бы в тени под тополем какой-нибудь лирник. В его холщовой торбе «были спрятаны хлеб, лук, соль в чистой тряпочке, а на груди висела лира. Она напоминала скрипку, но к ней были приделаны рукоятка и деревянный стержень с колесиком.Лирник вертел рукоятку, колесико кружилось, терлось о струны, и они жужжали на разные лады, будто вокруг лирника гудели, аккомпанируя ему, добрые ручные шмели».Как отличается этот взгляд на Украину от ахматовского или даже купринского!А ведь кроме родичей-украинцев были у Константина и родичи-поляки. Его польская бабушка Викентия Ивановна «всегда ходила в трауре и черной наколке. Впервые она надела траур после разгрома польского восстания в 1863 году и с тех пор ни разу его не снимала». Отправляясь в Ченстоховский монастырь поклониться чудотворной иконе Богородицы, она взяла с собой и внука и строго-настрого запретила ему говорить там по-русскиМежду тем Константин Паустовский не стал ни украинцем, ни поляком. Русское влияние в его жизни оказалось сильнее. В десять лет, еще до поступления в гимназию, Константин приехал под Брянск, в глухую, лесистую часть тогдашней Орловской губернии. Там он увидел настоящую русскую природу, именно ее он признал своей, родной: «С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной — со всей своей грустью, спокойствием и простором...».Александр Вертинский стоит еще ближе к украинскому миру, приближаясь к той невидимой, но вполне реальной границе, что разделяет две нации. Вертинские и Скалацкие (мать Александра происходила из рода Скалацких) — старинные киевские фамилии. Уже трудно сказать, какими они были: польскими, но украинизированными и потом русифицированными, или украинскими, но пережившими за полонизацией еще и русификацию. В раннем детстве Александр Николаевич лишился и матери, и отца. Его воспитывали тетки, сестры матери, причем одна из них, тетя Соня, говорила только по-украински. Прилагательное «украинский» много раз встречается на страницах писем и воспоминаний Вертинского. Он даже полвека спустя помнил и весенний украинский воздух, и большеглазых украинских девушек, и сиявшее «неземной красотой» лицо Богоматери во Владимирском соборе: «В огромных украинских очах с длинными темными ресницами, опущенными долу, была вся красота дочерей моей родины, вся любовная тоска своевольных и гордых красавиц». Между тем многим украинцам Владимирский собор как раз не нравился. Они привыкли к изящному декору мазепинского барокко, к золотым грушевидным куполам, увенчанным маленькими главками. А Владимирский собор сделали под старину, но только не мазепинскую, не казацкую. Собор, построенный в неовизантийском стиле, повторял подлинную архитектуру древних киевских церквей, возведенных при Владимире Красное Солнышко и Ярославе Мудром. К тому же расписывали собор русские художники: Виктор Васнецов, Михаил Нестеров, Павел Сведомский. Но Вертинский еще в детстве увидел в васнецовской Богоматери именно украинскую, а не русскую красоту.Само собой, вспоминал Вертинский и украинское сало, и украинскую колбасу «крупной резки», которую делали под Рождество. Кольца этой колбасы хранили в растопленном сале всю зиму, а по мере необходимости отрезали от них куски и жарили на сковородках с луком и тем же салом. Двоюродные тетки Вертинского — тетя Маня и тетя Саня — жили не в Киеве, а в собственных поместьях, и годами оттачивали искусство приготовления варенухи и спотыкача, борща и пирогов, запекали ветчину в ржаном тесте, фаршировали молодых голубей пшеном и укропом, делали вафельный торт с малиновым вареньем и взбитыми сливками. Если обычный русский читатель знает про кныш и поляницу только из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», то Вертинский ел в детстве то и другое.Разумеется, Вертинский с детства умел петь украинские народные песни и даже говорил по-украински: «Отец хорошо знал украинский, обожал его за красоту и мелодичность. Перед концертом, как правило, он распевался, исполняя „Реве та стогне Дніпр широкий...“», — вспоминает Марианна Вертинская.А уж как он любил Киев! В старости, приезжая на гастроли в этот уже советизированный город, Вертинский не жалел для него самых прекрасных слов. Как будто не о городе говорил, но о возлюбленной: «Киев — родина нежная»; «До чего я обожаю Киев! Вот бы жить тут!»; «Киев — совершенно божественный».Из письма Александра Вертинского жене 11 сентября 1954 года: «Брожу по улицам. Обедаю (борщ с пампушками с чесноком), это напоминает детство. Утром просыпаюсь спокойно и радостно оттого, что я в Киеве — на Родине. Как бы я хотел жить и умереть здесь. Только здесь! Как жалко, что человек даже не может выбрать себе угол на земле. Что мне Москва? Я не люблю ее! Я всей душой привязан к этим камням, по кот[орым] я шагал в юности, стирая подметки, к этим столетним каштанам, которые стояли тогда и будут стоять после моей смерти, как подсвечники, как паникадила! Вся эта священная земля Родины! Жаль, что я пою по-русски и вообще весь русский! Мне бы надо было быть украинским певцом и петь по-украински! Украина — ридна маты... Иногда мне кажется, что я делаю преступление тем, что пою не для нее и не на ее языке!».Между тем, судя по письмам, именно литературного украинского Вертинский не зналВ 1955 году Вертинского пригласили на съемки фильма «Фата Моргана», экранизации одноименной повести Михаила Коцюбинского. Александр Николаевич был, кажется, единственным русским актером на съемках: «Язык — большое препятствие для москвичей», — поясняет Вертинский. Киевская киностудия снимала картину на украинском и предназначала для проката только в УССР, значит, и по-русски фильм не дублировали. Но вот Александр Николаевич начал читать сценарий, и оказалось, что он его едва понимает: «Ломаю мозги над украинским текстом, смутно угадывая содержание, ибо таких слов раньше не было и это они теперь „создают“ „украинский язык“, засоряя его всякими „галицизмами“, польско-закарпатскими вывертами...» — писал он жене 30 октября 1955-го. Но Коцюбинский писал «Фата Моргану» в начале XX века. Действие там происходит не среди горцев-гуцулов, как в «Тенях забытых предков», а на Черниговщине, так что «польско-закарпатские выверты» здесь, по-видимому, ни при чем. Одно дело — балакать с торговками на базаре или даже петь украинские песни: для человека с музыкальным слухом (а слух у Вертинского великолепен) это нетрудно. Другое дело — основательно изучить близкий, но все-таки не родной язык. Вертинский не зря сказал о себе: «Весь русский». Он не украинец, он русский украинофил.

Аналог Ноткоин - TapSwap Получай Бесплатные Монеты

Подробнее читайте на chaskor.ru